19 августа 2009 года в Ставрополе президент РФ Дмитрий Медведев провёл совещание о мерах по стабилизации социально-политической обстановки и нейтрализации террористических и экстремистских угроз в Северо-Кавказском регионе, в ходе которого он дал свою интерпретацию трагических событий последней недели: «Некоторое время назад начало складываться впечатление, что ситуация на Кавказе, связанная с террористическими проявлениями, существенно улучшилась. К сожалению, события последнего времени показывают, что это не так и что, если соответствующая работа останавливается, начинают происходить очень серьёзные происшествия».
Однако первостепенный интерес для российских граждан представляла всё же не констатирующая, а конструктивная часть президентского анализа. В этой части президент России остановился на тех мерах, которые, по его мнению, призваны исправить нынешнюю тяжёлую ситуацию. Во-первых, предложено полностью вывести из-под юрисдикции суда присяжных преступления, совершаемые организованными преступными группировками (ОПГ), а также изменить территориальную подсудность по делам, связанным с террористической и экстремистской деятельностью «Если не можем качественно привлечь к ответственности бандитов здесь, на Северном Кавказе, будем делать это в другом месте — в Москве, Санкт-Петербурге, на Камчатке.
Они (бандиты) должны быть наказаны», — резюмировал президент. Во-вторых, президент намерен в скором времени отправить в Федеральное собрание свои предложения по назначению военных и гражданских судей. Таким образом, новая активность силовиков должна, следуя этой логике, ослабить позиции боевиков. Между тем при таком подходе допускается несколько фундаментальных ошибок. Начнём, пожалуй, с определения лица противника, с которым надо бороться. Фактически Дмитрий Медведев вслед за своим предшественником Владимиром Путиным отождествляет террористов с бандитами, а их деятельность с функционированием ОПГ. В принципе причины такого понимания терроризма и террористов понятны. Высшие российские руководители и представители спецслужб, во-первых, стремятся максимально упростить идентификацию террористов, не утруждая себя сложными терминологическими занятиями (чтобы рядовому гражданину было понятно).
Во-вторых, такое отождествление — результат информационной кампании времён первой чеченской, когда некоторые восторженные журналисты и политологи из Европы рассматривали Масхадова и Дудаева как «борцов за свободу и национальную независимость». Отсюда и жёсткое противопоставление таким оценкам. Да бандиты они, а никакие не борцы! Отождествление терроризма и криминальной деятельности массовым сознанием не может вызывать каких-либо возражений. Для рядового гражданина нет существенной разницы между насилием подъездного грабителя и насилием поборников «свободы маленького горского народа».
С обывательской точки зрения мотивация самого факта насилия — вопрос, не имеющий никакого практического значения. Иное дело — оценки руководителей государства. Сведение терроризма к банальному бандитизму диктуется на первый взгляд благородной целью — принизить мотивацию организаторов и исполнителей терактов, лишить их действия морального оправдания. При этом российские чиновники фактически воспроизводят недопустимые для их ранга обывательские представления о том, что убивать, захватывать заложников и шантажировать государство могут только «нехорошие парни», то есть бандиты, в то время как политиками могут быть исключительно облачённые в дорогие костюмы благообразные джентльмены.
Им искренне кажется, что, если позиционировать нашу борьбу с терроризмом на Северном Кавказе как антикриминальные действия, Европа сменит гнев на милость и не будет обвинять Россию в нарушении гражданских и политических прав. Какие, в самом деле, политические права и ценности могут защищать обычные уголовники? Между тем при таком подходе игнорируется фундаментальный для любого уважающего себя государства принцип: любые действия, направленные против единства и целостности страны, недопустимы как таковые.
То есть бороться необходимо не только с набором криминальных методов, применяемых врагом, а с контуром его политических и идеологических целей. Следовательно, борьба с терроризмом вовсе не должна сводиться к пропагандистской шумихе в духе советского агитпропа про морально неустойчивых террористов-бандитов, склонных к алкоголю, наркотикам или слабому полу (вариант — однополой любви). Даже если предположить, что теракты осуществляются лучшими и морально устойчивыми выпускниками МГУ или МГИМО и мотивируются благороднейшими целями преобразования человечества, — они по своей сути гораздо опаснее действий полуграмотной «Чёрной кошки». Тем паче что в случае с террористами на Кавказе это действия против хорошо организованных сетей, не имеющих единого ЦК или вертикали, мобильных и поэтому непредсказуемых.
При этом их идеологи имеют, в отличие от многих местных чиновников, свою программу действий. В этом смысле совершенно прав видный российский исламовед Алексей Малашенко, когда говорит, что адепты радикального ислама «поступают в соответствии с собственной логикой (а не в соответствии с правозащитными увещеваниями. — С.М.), чувствуя за собой если не поддержку, то симпатию значительной части общества. Они прекрасно умеют пользоваться лозунгами социальной справедливости, критиковать коррупцию, жуликоватость официального духовенства. И всё это подавать в ясной и понятной религиозной оболочке». Вторая ошибка связана с недоверием к судам присяжных и надеждой на особые (экстраординарные) судебные меры. В этой связи хочется вспомнить примеры из нашей же отечественной истории.
Сколько полицейских мер было предпринято императорской властью для борьбы с социальным терроризмом в дореволюционной России! Здесь можно вспомнить и декрет от 12 марта 1882 года (о праве ставить любого подданного империи под «гласный надзор»), и Уложение о наказаниях 1885 года, и военно-полевые суды 1906-1907 годов, и ссылки. И какой же получился результат? Итоги такой чрезвычайщины лучше всех описал американский историк, автор классических произведений по русской истории Ричард Пайпс: «Главным и совсем незапланированным свершением этого прототипа полицейских режимов явилась радикализация русского общества. Политическое преступление было определено столь широко, что далеко раскинутые сети полицейских мероприятий захватывали и объединяли людей, не имевших почти ничего общего между собой. С юридической точки зрения не проводилось различия между консервативной, националистической, либеральной, демократической, социалистической и анархической формой недовольства.
Помещик-монархист, разъярённый некомпетентностью или взяточничеством бюрократии у себя в уезде, в глазах закона и жандармерии превращался в союзника анархиста, готовящего бомбу для взрыва императорского дворца. Своими запретительными мерами правительство, по сути дела, толкало граждан в ряды оппозиции, где они становились восприимчивыми к экстремистским лозунгам». Не то же ли самое (по сути и по содержанию) мы видим сегодня на Северном Кавказе? Когда студент-востоковед, свободно трактующий суры Корана, записывается в ваххабиты только потому, что не разделят взглядов официального исламского духовенства. Когда в результате специальных операций в «улов» попадают те, кто не имеет никакого отношения к действительно террористическим организациям. Когда отсутствие профессионализма и честности в судебной и правоохранительной системе толкает обывателя к незаконной деятельности и коррупции.
Вот как описывает это упомянутый нами Алексей Малашенко в своей блестящей книге «Ислам для России»: «Действия власти часто вызывают раздражение у мусульман, лояльных российскому государству, но резко негативно относящихся к его методам подавления исламской оппозиции. Власть не делит исламистов на радикалов и умеренных, да и вообще сваливает в кучу всех, кто по тем или иным причинам расходится во взглядах с вставшими на путь конформизма пастырями традиционного ислама».
Не правда ли, похоже на описания Ричарда Пайпса про императорскую Россию рубежа двух прошлых веков? Риторический вопрос, насколько полезен в этой ситуации полный отказ от суда присяжных. Возможно, будь наша судебная система более эффективной и менее коррумпированной, такое решение имело бы какой-то смысл. Однако до такого идеала ещё далеко, а потому нет никакой гарантии, что без «народного ока» решение судебных инстанций по таким сложным вопросам, как терроризм, будет грамотным, объективным и, главное, справедливым. И наконец, последнее соображение. Оно не было сформулировано президентом в виде отдельного тезиса, но звучало рефреном в ходе ставропольского совещания. Смысл его в том, что основную нагрузку в борьбе с терроризмом будут нести МВД и другие силовики. Но всё дело в том, что с присутствием армейских подразделений и частей внутренних войск в той же Ингушетии, как говорится, нет особых проблем. В Ингушетии располагается один из наиболее сильных полков Северо-Кавказского военного округа — 503-й мотострелковый полк 58-й армии в станице Троицкой Сунженского района. В задачу этого полка входит усиление группировки МВД России на Северном Кавказе.
Однако по большей части 503-й полк поминается в СМИ в связи с многочисленными нападениями на него боевиков. Автору статьи не раз доводилось побывать не только на территории Ингушетии, но и побеседовать с военнослужащими этого подразделения российского Минобороны. Такое общение показало один и тот же результат. Военные в Ингушетии не рассматриваются как гаранты мира и стабильности. В свою очередь военные (а также члены их семей) рассматривают своё положение немногим лучше, чем положение обитателей гетто. Проводы же близких и родных российских офицеров (а на самолёт, чтобы попасть на «большую землю», надо выбираться в аэропорт Владикавказ, расположенный в Беслане) превращаются в экспедиции, хорошо описанные в кавказских рассказах и повестях Льва Толстого. Таким образом, армия существует сама по себе, а население само по себе. Контакты же армии и народа зачастую приводят вовсе не к тем результатам, которые бы считались оптимальными. И эта ситуация существует, притом что профессия офицера в советский период (даже после депортации) считалась в Ингушетии (тогда части единой Чечено-Ингушской АССР) престижной, а служить в рядах советской армии считалось необходимым обрядом «инициации» для ингушских мужчин. Биографии двух президентов Ингушетии (Руслана Аушева, дослужившегося до генеральского звания, и Юнус-бека Евкурова, Героя России и гвардии полковника) — хороший тому пример. К чему же все эти экскурсы и воспоминания?
Они к тому, что введение дополнительных контингентов, не пользующихся авторитетом, не принесёт должного результата. Какая разница, сколько представителей власти будет сконцентрировано в одной точке? Сколько бы их ни было, они будут восприниматься как инструмент власти, не способной решить социальные, экономические и другие проблемы местного населения.
Следует понимать, что рост сторонников так называемого ваххабитского подполья — это не только приход в ряды противников власти экстремистов. Это нередко и протест (социальный или политический) против несправедливости. С этой несправедливостью власть боролась неохотно, а военных (и вообще людей в погонах) население рассматривает не как представителей своей власти, а как репрессивный инструмент. Проблема же восстановления справедливости и легитимности российской власти не решаема только в формате военного усиления или отмены судов присяжных. Необходимо лишать привлекательности идеи и лозунги ваххабитского подполья. А сделать это одними военными демонстрациями и юридической чрезвычайщиной нельзя. Хотя стоит признать, что усилия президента Евкурова направлены как раз на то, чтобы вернуть власти авторитет. Жизнь показывает, что процесс этот будет долгим и очень болезненным. Но выбора нет.
Автор Сергей Маркедонов
Выбор и выход есть только один и единственно правильный — полный уход с Кавказа и в первую очередь с территории Эмирата и подписания перемирия с легетимным правительством Кавказкого Эмирата!!