Работаю я на пропитание и одежду. Мне есть где жить. Накопления? Это в другую дверь. Ничего другого, кроме как счастливо умереть на работе, просто не остается. Не знаю, так ли рассуждает большинство моих знакомых, аналогично подвизающихся на ниве умственного труда.
Но я знаю точно, что они тоже стараются не думать о старости. В конце 2008 года правительство объявило, что размеры страховой пенсии вскоре будут увеличены почти вдвое и приблизительно вдвое же превысят нынешний прожиточный минимум. Вне контекста такие заявления проходят как однозначный беспроигрышный позитив. Однако прожиточный минимум в России составляет ныне немногим более 2 тыс. рублей.
Оставим за скобками вопрос о том, откуда берется такая сумма. Но если бы ее удвоение произошло прямо сейчас, пенсионеры получили бы возможность раскидать месячный бюджет на целых 100 евро. Для страны, почти 10 лет трубившей в фанфары экономического роста, вновь обретенной идентичности и вытекающего из нее силового патриотизма, это внушительное достижение. Я понимаю, что мне следует умерить свои потребности,
когда я сопоставляю означенную сумму со своим еженедельным чеком в магазине «Ашан». Пенсионер обойдется без кукурузного хлеба из местной пекарни, без колечка французской колбасы и уж конечно без пива «Афанасий. Живое». Обойдется он и без корма для кошек, так как поделится с питомцами остатками с нищего стола. Без того маргарина, что почему-то «заботится о нашем сердце».
Без сосисок «Дымов», разрази их гром. Только черный и белый хлеб, молоко, пачка дешевого масла, недодержанный сыр по скидке. По праздникам — карамель «Гусиные лапки», мужчинам с крепким здоровьем — мерзавчик «Московской особой», самой лучшей по старой памяти. Хорошо, если есть огород. И в идеале — дети, которые живы, здоровы и зарабатывают деньги. Я тут в основном комбинирую общие места. Обнаруживаю своего рода публицистический классицизм. Задача — воспроизвести еще раз, прокуковать и удариться об дерево. В ответ на эти общие места можно возразить: а откуда же взять деньги? Надо ведь постепенно. И потом наши старики всё равно не умеют пользоваться банкоматами, системой WebMoney и карточкой mnogo.ru.
Ну, может быть, за редкими исключениями: пару месяцев назад читал в «Русском репортере», какие замечательные попадаются пенсионеры, лазающие в интернете. Но самое главное, что деньги, которые зарабатываются страной, вернее, ее агентами на мировых рынках, работают на поддержание «должного» уровня жизни совсем небольшой группы товарищей. Говорят, что банковская система сумела выстоять после первого витка финансового кризиса.
Обыватель в моем лице поздравляет ее от всей души, но в меру своей ограниченности понимает, что банки просто перестали давать кредиты, копили денежную массу и свернули все потребительские программы вплоть до того, что люди бросали машины с ключами там же, где им отказали в законном возврате товара, оформленного по кредиту. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих», — думал капитан Врунгель, попыхивая трубкой и проплывая в надувном жилете последней модели мимо тонущих с «Титаника».
Социальное государство — это, разумеется, утопия. Скандинавия с ее чудачествами и особенностями, которые со стороны можно принять за культ взаимопомощи, не может быть примером для всего мира. США и подавно не являются социальным государством. Не о том речь. Речь о нашем цинизме, помноженном на неуверенность. Лихорадочные накопления тех, кто оказался рядом с кассой, объясняются именно неуверенностью, затравленным неверием в завтрашний день. Придет другое время. Власть, как женщина, примет ванну, наденет новое платье, и с ней нужно будет начинать всё сначала (это сказал не я, а Виктор Шкловский в книжке «ZOO»). Будет, конечно, и своя динамика. Оттеснят одних, придут другие, хуже, напористее и безжалостнее.
Что касается цинизма, то он стал своеобразным синонимом традиционной русской лихости, широты и максимализма. Сделать надо всех. Это однозначно. Даже если ты в данный момент никого не делаешь, ты всегда должен быть к этому готов. Как только ты теряешь эту способность, ты превращаешься в старика. А если ее никогда у тебя не было, то ты, скорее всего, был с самого начала лузером.
Ничто не может сравниться с мерзостью этого слова в русской транскрипции… В школе тебя обижали, ты плохо успевал, про тебя говорили: маленький старик. Язык подсказывает правильное отношение. Общество, государство и принятая в нем система финансовых потоков только прилагаются к мудрому и универсальному языку, презирающему старость. Это не проблема русского языка. Это свойство любого естественного языка на стадии индустриального общества и буржуазной гегемонии. Старикам там не место.
От них нет ни пользы, ни красоты. Их никак нельзя использовать. Следует осознать, что язык сам говорит нам о том, что «старый» — частичный синоним плохого. Осознание нужно, по крайней мере, для сопротивления физическому распаду. То есть для культуры. Она прямо связана со старостью. Вернее, это она и есть. Мы же не понимаем старость и стараемся ее не замечать. Напротив, забвение, стирание информации, вечное настоящее — это то, что с радостью принимается нашим обществом за новый удобный тренд.
Можно брать пример с подозрительного Востока с его жестко кодифицированным почтением к старости. Можно, напротив, целенаправленно лечить пролежни пенсионной системы и пытаться обеспечить соответствующие вклады хоть какими-то гарантиями — в отличие, скажем, от вкладов срочных, накопительных и других «обыкновенных». Смехотворный рост страховых выплат не вытащит никого ни на Канары, ни в Крым, ни даже в грязелечебницу в Подмосковье. Если, конечно, нет милицейских и прочих льгот.
А то, что Москва и другие города России не оборудованы минимальными условиями для функционирования и перемещения пожилых людей, причем помогать им чисто по-человечески никто не желает, — это тема для следующего раза…
Автор Ян Левченко
