Россия — страна вечного кризиса или вечных проектов?

Мимоходом не соглашусь с коллегой Травиным, порадовавшим нас обзором. После каждого кризиса он сваливается в пике штампа: «Когда ошибочность подобного курса стала в полной мере ясна…» Интересно, а умысел, по его мнению – это ошибка? В 1998 году проценты по выплатам ГКО превысили госбюджет, и то, что рано или поздно так будет, все видели. Приносили в редакции статьи на эту тему. Большие простыни.

И вопрос поэтому был не в том, как так получилось, что пришлось объявить дефолт, а: на что вообще рассчитывали? Притом, что, как выясняется, современной разветвленной экономики товарного производства как не было тогда, так нет ее и до сих пор. Как нет и развитой экономики услуг. Население, почти по Платонову, тут может только сообща рыть котлован, а без задания, большей частью, не в состоянии выживать.

 Меня всегда интересовало, в чем заключался, по мнению руководителей, благоприятный вариант подобной цивилизации? Это нужно понять не для того, чтобы понять вариант, а чтобы понять их психологию. Тем более, что не так давно Анатолий Чубайс, в самых благоприятных тонах комментируя «реформаторский» титанизм администраторов той эпохи, выразился: «Еще немножко, и мы бы проскочили…» Куда? На самом деле, совсем не интересно, в чем «ошибались», интересней, куда направлялись?

От административно-социалистического мифа остался футуристический «Строгий юноша» Роома-Олеши – комсомольцы в тогах по моде рабовладельческого Рима. Памятником административного капитализма, видимо, будет новое прочтение «Обитаемого острова» — империя с постоянными войнами на окраинах. Теория. Известно, что заработанная на нефти валюта десять лет уходила в неприкосновенный запас, из-за чего госкорпорации набирали на Западе дешевых кредитов. Якобы на инвестиции. Но Америка их кинула, в свою очередь протратившись на ипотеку.

Популярна мысль, что в этом, мол, проявилось влияние мирового кризиса. Глобалистская, так сказать, связанность мира. И пусть будет так! Ну, так самое время провести инвентаризацию незаконченных инвестиционных проектов. Пусть не получилось реализовать их на сто процентов, но где недосторой? От американского ипотечного кризиса остались пустующие дома. Говорят, должники возвращали банку по почте ключи. От российского «процветания» не осталось ничего, за исключением вилл под Москвой и в Испании, которые никто возвращать не собирается, футбольной команды «Челси», дворца Батуриной где-то под Лондоном.

Где начатая, но не законченная операционная система? Где хотя бы нулевой цикл отечественной Кремневой долины? Где новые мосты и дороги, которые регулярно призывают строить по примеру Рузвельта, чтобы создать вытаскивающий экономику локомотив? Реалистичная страховая медицина – хотя бы в проекте, которому не хватает лишь финансирования? На самом деле, проблема российской власти не в том, что она каждый раз что-то делает неправильно, а в том, что она изначально заточена на другое.

Между тем, на этот раз не покидает ощущение исчерпанности жанра. Один известный публицист, из государственников, с которым не всегда тянет соглашаться, справедливо, тем не менее, заметил: текущий кризис будет проверкой политической системы на прочность и правоты осуществляющей выбор пути политической элиты. Если страна устоит, следовательно, устоит и более благоприятные времена, которые когда-нибудь и наступят, и суверенная демократия будет надолго, как татаро-монгольское иго.

Однако не осталось незамеченными всеобщее изменение модальности и появление предательского «если» даже у штатного патриота. То, что возможны варианты, — это, пожалуй, близящаяся революция восприятия. Но соглашусь и с другим известным публицистом из лагеря государства, написавшего на трагическое завершение пресс-конференции 19 января (абсолютная новизна для московских пресс-конференций – до сих пор их еще не расстреливали), что корни нынешних бед в «лихих девяностых».

То есть, если мыслить жизнь деревом, корни настоящего всегда где-нибудь в прошлом, а в настоящем мы боремся с обстоятельствами, которые сильнее нас. Вот только проходя через «лихие девяностые», не зарождаются ли эти корни в «лихих девятисотых», где, собственно и начался последний страшный цикл русской модернизации? Ибо все, что делалось потом, было либо подтверждением (70 лет советской власти с перерывом на хрущевскую оттепель), либо отрицанием (август 1991-го), либо частичным ренессансом (после 2000 года) специфической модели русского управления, так и не прибавившего российскому общежитию достаточную витальность.

Мы попробовали коммунизм, советский социализм, либерализм, демократию, свободу слова и ложь как форму социальной коммуникации. Даже не знаю, что в конечном итоге пессимистичней – мыслить Россию как страну вечного кризиса (кризисы все-таки когда-нибудь заканчиваются и преодолеваются), либо как страну вечного проекта (образ вечного бездействия и ожидания вплоть до погружения в пучину).

Если ощущение, что и этому циклу наступает конец, следующая реальность возникнет из совершенно новой игры сил истории. «Это моя последняя (и скорее всего снова бесполезная) попытка объясниться с нашими «вождями»… — как ставит точку тонко чувствующий момент Пионтковский. Да и сам я никогда не утверждал, что то, что наступит, будет хорошо…

Сергей Митрофанов