К.Крылов. Один за всех и все за одного.

Что ж, урок пошёл впрок. Никогда ещё в новейшей истории России не наблюдалось такое количество проявлений национальной и социальной солидарности — не какой-нибудь там абстрактной-книжной, а практической.

Никогда ещё в России люди не помогали друг другу в таких массовых масштабах. Не шли добровольцами тушить пожары, точно зная, что за это никто и спасибо не скажет. Не делились вещами и едой. Не выходили под кремлёвские стены, чтобы почтить память потребовать наказания убийц одного-единственного человека — да, да, это нужно рассматривать в той же перспективе. Не вывозили людей из мёртвых аэропортов. А также не делали много чего ещё, иногда малозаметного и не очень видного, но очень полезного.

Откуда это взялось?

Русский народ за последние двадцать лет не видел от власти ничего хорошего. Однако людей никак не отпускала государственность — то есть мышление, согласно которому хорошее может прийти только от власти. Если оно от неё не приходит, то ни из какого другого места оно ТЕМ БОЛЕЕ не придёт. Потому что если пересох самый глубокий колодец — то в мелкие уже нет смысла соваться. Пей ту воду, которая у тебя осталась, да моли Бога, чтобы дождик пошёл.

Что начало потихоньку открываться в последние годы? Да то, что власть — вовсе не податель воды живой. Наоборот, это мы её к ней несём. Точнее, государство из нас её выжимает, как из лягушек. Если не нравится образ — ладно, сравним это с советским госзаймом: насильственным перераспределением честно заработанных денег «на госнужды», с обещанием погасить это дело «когда-нибудь потом».

У русского народа был экспроприирован не только финансовый и материальный, но и социальный капитал. Государство отобрало у русских все горизонтальные связи между людьми и присвоило их себе. Мы утратили способность помогать друг другу больше, чем на личном уровне. На лично-семейном мы с горем пополам способны на солидарность, да. Ну так и личную собственность нам тоже оставили. У русского человека может быть своя зубная щётка, рубашка, жена с тёщей и собутыльник. У русского человека не может быть своего завода, парохода, газеты, политической партии и уж тем более — своей нации. Можно помочь дедушке перейти дорогу без участия милиционера. Участвовать же в каких-либо масштабных коллективных действиях без плотного присмотра государства — нельзя. Массы людей — они казённые, как заводы, и на улицах их видеть можно только согнанными на казённые празднества.

Если кто-то думает, что это чисто советское представление, он ошибается. После 1991 года положение с экспроприированным имуществом не изменилось, просто само государство было приватизировано кучкой ублюдков. Реальной частной собственности не возникло — возникла система кормлений и раздач нужным людям миллиардодолларовых активов. Кое-что разрешили утащить за рубеж. Не дали только создать механизмы частной собственности здесь, в России — потому что тогда что-нибудь досталось бы русским. И, разумеется, русским не вернули активы нематериальные. Прежде всего — солидарность.

Сейчас идёт стихийная приватизация народом самого себя. Люди очухались и поняли, что их обманывали, у них украли что-то очень важное. И люди возвращают себе это важное явочным порядком.

Что такое солидарность? На эту тему написаны тома, но самая краткая её формула прозвучала на Манежке. «Один за всех и все за одного».

То есть солидарность — это способность одного человека действует во имя какой-то общности (превышающей его собственную семью), а общности — действовать ради одного человека, или даже памяти о нём.

Когда межчеловеческая — национальная, религиозная или какая-то другая — солидарность делегируется государству, могут возникнуть две ситуации. Одна — когда государство вписывается на место «одного», вторая — когда оно занимает место «всех». То есть оно либо входит во все сообщества, либо их заменяет.

Первое описывается формулой «Государство за всех и все за государство». Это, если угодно, нормальный патриотизм: государство как бы входит в каждое общество как ещё один (и очень важный) его член, который учитывает интересы всех общностей, а все защищают его .

И вторая формула — «Один за государство и государство за одного». Это ситуация предельного разобщения, когда никого, кроме тебя и государства, просто нет. Ты можешь быть или за себя, или за страну родную. Страна родная же, по идее, должна быть за этого самого одного. Но поскольку «одних» очень много и все они — в отличие от сообществ, состоящих из людей дееспособных (иначе бы они не смогли сообщество создать) — что дети малые, то «страна» может заметить трепыхания одной человеческой икринки, а может и не заметить. Государство обращает внимание только на то, что угрожает ему лично, а на всё остальное плюёт. Поэтому единственный рычаг давления одного человека на другого — это пугать его государством, а в случае неуспеха — пытаться направить на своего врага недоброжелательное внимание этого самого государства . Государство — это что-то вроде порчи, которую люди пытаются наводить друг на друга. Магия мерзкая, «а как ещё».

Что происходит у нас сейчас? Люди окончательно поняли, что все вложения социального капитала в государство полностью и целиком обнулились. Государство абсолютно, стопроцентно равнодушно к людям, параллельно им. Оно никому не поможет и даже никого не накажет, оно даже разучилось реагировать на сигналы снизу, оно заткнуло уши, закрыло глаза и забило свайку абсолютно на всё и вся, а само только жрёт людей и чавкает. И так будет всегда, ныне и присно, во веки веков, пока оно нас всех не съест. Когда съест русских, завезёт сюда какие-то другие народы и будет кушать их. Мы ему в этом смысле не опасны ничем, даже угрозой собственного исчезновения, которая раньше его хоть как-то останавливала. Мы ничего не можем сделать этой твари, совсем ничего.

И вот из этого чёрного отчаяния появилась надежда. Мы стали обращать внимание друг на друга и помогать друг другу. Мы начали потихоньку отзывать лояльность, вложенную в государство, и стали её вкладывать в ближних. Не ожидая, заметим, никакой особой отдачи — а просто чтобы не досталось этой чавкающей твари.

И ещё одно. Люди, которые тушили пожары и вывозили других людей на своих машинах, не ждали ни награды, ни даже общественного признания. Они даже не ждали, что кто-то обязательно последует их примеру. Они действовали в логике «один за всех».

Кстати сказать: иногда «один за всех» принимает вид «один против всех». Более того, именно с этого — «один против всех» — и начинается солидарность. Приморские партизаны были «против всех», и тем не менее — за.

К чему это может привести в перспективе? К тому, что народ явочным порядком начнёт брать власть в свои руки. Не ту страшную кремлёвскую власть, которую на самом деле брать в руки и не нужно — её нужно только убить. А самую простую, бытовую власть, начинающуюся с помощи ближним, а также дальним, но своим.

Это серьезно. Пока «подданные» стонут или даже недовольно бухтят — администрация может быть спокойна; когда массово выходят на улицы — это повод понервничать; но когда они начинают деловито брать на себя функции администрации — для нее это первый сигнал собирать чемоданы.

Закончу этот — несколько сумбурный — текст таким суждением. Все теоретики и практики государства рано или поздно приходили к выводу, что внешняя власть нужна только затем, чтобы люди не убивали друг друга, а вместо того приносили друг другу хоть какую-то пользу. Из этого следует вывод, что государство, в плохом его смысле, рождается от нехватки любви и самоотверженности.

Нынешняя россиянская власть — почти что абсолютное зло. Трудно представить себе нечто более мерзкое и поганое. Именно поэтому, чтобы одолеть этого монстра, нам нужна солидарность. Скажу больше: всякое проявление солидарности уже является подрывным, наносящим вред кремлёвским упырям. И всякий, кто не сидит дома, не жрёт водку и не смотрит телевизор — уже прав.

Константин Крылов