Правда о Пушкине, или Пушкин как певец империи.

Почти все беларуские республиканские газеты 6 июня этого года не преминули отдельными статьями отметить 210-летие со дня рождения А.С. Пушкина. А в 1997 г. президентским Указом № 502 1999 год был объявлен в нашей стране годом Пушкина. Понятно, в других республиках былого Советского Союза (кроме Российской Федерации) таких указов не было и не могло быть. Сразу же, еще задолго до юбилея, стали проводить праздничные мероприятия. Например, в Академии наук наладили научную конференцию, посвященную Пушкину. На страницах газет и журналов печатались соответствующие хвалебные статьи. Будто бы по просьбам трудящихся, вносились разные предложения. Так, член-корреспондент Петровской академии наук и художеств Альберт Багдасаров на страницах «Настаўніцкай газеты» (22.10.1998 г.) предложил присвоить имя Пушкина одному из вузов. И через некоторое время Брестский госуниверситет стал носить это имя. А в Минске поставили памятник Пушкину. Чем же так дорог для нас, беларусов, Пушкин? Всё ли мы знаем о нем? Обо всем ли, связанном с его творчеством, рассказывали нам в школе и сообщали по радио, телевидении, в книгах, газетах, журналах?

Познакомлю читателей с нетрадиционными мыслями о взглядах поэта, отображенных в его произведениях, затрону кое-что из того, над чем вряд ли задумывались многие из тех, кто проходил Пушкина в средней или высшей школе.

А на безграничных просторах былого Союза изучать творчество Пушкина начинали с первого класса (в нашей республике при так называемом двуязычии и теперь то же самое). Читались, а то и заучивались наизусть его стихотворные сказки (кстати, интересные и созданные на высоком художественном уровне), затем проходились большие художественные произведения («Дубровский», «Капитанская дочка»), трагедия «Борис Годунов» и роман в стихах «Евгений Онегин». В каждом классе только и повторялось: Пушкин, Пушкин… А еще — многочисленные оперы, балеты, кинофильмы, сделанные по его произведениям. Да еще названия улиц в городах (и в беларуских в том числе), учреждения его имени. В Гродно, например, имя Пушкина имеют улица, кинотеатр, библиотека. Вольно или невольно создавался своеобразный культ Пушкина.

Если сегодня спросить у школьника или взрослого человека, каких он знает русских писателей, то в ответ в первую очередь услышишь: «Пушкин». Его фамилия, можно сказать, вошла в быт, превратилась из собственной в нарицательную. Пожалуй, каждый слыхал, а то и говорил: «А кто за тебя — Пушкин будет делать?!» Контролер в автобусе на зайца может сказать: «А билет за тебя Пушкин купит?» И в литературе это нашло отражение. В романе И. Пташникова «Мстижи» персонаж говорит: «Не хочешь — Пушкин за тебя не сделает». В пьесе А. Дударева «Излом» читаем: « — Ну что в глаза светишь? — Это ты мне? — Нет, Пушкину». Или в повести Л. Колодежного «Под холодным небом»: « — Что позволяешь себе? — Я? — Не Пушкин же».

Бесспорно, Пушкин — великий поэт русского народа. Он был уже при жизни признан современниками как автор многочисленных шедевров искусства. Это создатель русского литературного языка и зачинатель новой, реалистичной литературы, большой реформатор. Пушкин для русской культуры, языка и литературы то же самое, что, скажем, Т. Шевченко для украинской, а Я. Купала для беларуской.

Не жалея эпитетов и метафор, Пушкина называют «вечно живым явлением», «неугасимым светочем духовности», «живой душой народа»… Пишут и о его всемирной известности. Но это вряд ли так. Его хорошо знают в странах СНГ, а в дальнем зарубежье, будем искренними, его очень мало кто знает и читает. Там из русских писателей наибольшей популярностью пользуются Л. Толстой, Ф. Достоевский да А. Солженицын. Как засвидетельствовано в «Белорусской Советской Энциклопедии», Л. Толстой, согласно сведениям ЮНЕСКО, занимает одно из первых мест среди писателей по количеству языков мира, на которые переведены его произведения. Еще и такое сопоставление: полное собрание сочинений Пушкина (Л., 1979) составляет 10 томов, а Толстого — 90 томов. Но тем не менее в той же энциклопедии Л. Толстому отведено 2 страницы, а Пушкину — 4, портрет Пушкина занимает целую страницу (вклейка глубокой печати), а фотокарточка Толстого — паспортного размера (три на четыре). Почти такое же постраничное соотношение и в недавно изданной 18-томной «Белорусской Энциклопедии»: Толстому отведено 3 колонки, Пушкину — 6. Действует всё тот же культ Пушкина.

Один из персонажей повести В. Быкова «Обелиск» говорит, что теперь «любой студент или даже старшеклассник, только заведи с ним разговор о Толстом или Достоевском, сразу тебе выпалит все их погрешности, ошибки и ограничения». В учебниках по русской литературе для средней и высшей школы Лев Толстой дается как писатель, всё творчество которого «в кричащих противоречиях». С одной стороны, это гениальный художник и мыслитель, «глыба», «матёрый человечище», а с другой — «помещик, юродствующий во Христе», «истеричный хлюпик», который говорит: «я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Разные погрешности и заблуждения выискиваются и в творчестве Достоевского, Тургенева, Есенина и других. И только Пушкин как бы пользуется иммунитетом неприкосновенности и сияет, как солнышко. А между тем в его творчестве есть немало действительных погрешностей, которые стараются не замечать или стыдливо обходят. А может, и для тех, кто пишет о Пушкине, это совсем не погрешности, а идеология.

О Пушкине написаны десятки книг, сотни статей. Но никто ни слова не говорит о его непоколебимых великорусских имперских убеждениях.

Исключение составляет разве только один труд. Его автор Г.П. Федотов (1886-1951) — выдающийся российский историк, философ культуры. В 1925 г. он эмигрировал из Советского Союза, вел преподавательскую деятельность в Париже, потом в США. В 1947 г. опубликовал в зарубежном русском издании эссе «Судьба империй», перепечатанное не так давно московским журналом «Знамя» (1992, № 3-4). Автор характеризует империю как государство, экспансией вышедшее за национальные, этнические границы, убедительно обосновывает неизбежность распада СССР — последней мировой империи. Есть там и такие поразительные предсказания о судьбе России после развала империи: она «утратит донецкий уголь, бакинскую нефть… Великороссия, да еще с придачей Белоруссии (вероятно) и Сибири (еще надолго) всё еще представляет огромное тело, с огромным населением…». Пушкина автор называет «последним певцом Империи», который искренне верил, что скоро все народы России, в том числе и недавно захваченные («и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык»), «будут читать Пушкина по-русски (так понимался «Памятник»), а все этнографические пережитки сделаются достоянием музеев и специальных журналов».

В уже цитированном стихотворении «Памятник» есть слова поэта о том, что он в свой «жестокий век восславил Свободу». Но какую свободу? Свободу для кого? Поэт и знать не хочет, что не может нация быть свободной, если она порабощает другие нации. А ведь при жизни Пушкина были завоеваны Финляндия, Бессарабия, Грузия, Армения, Азербайджан, многие народы Кавказа.

Поэт нисколько не сомневался, что русские выполняют великую миссию, цивилизируя туземцев — захваченные «дикие» или «полудикие» народы. Он был хорошо знаком с П. Пестелем и разделял высказанные на страницах «Русской Правды» взгляды насчет того, что обрусение всех инородных племен будет содействовать «возведению России на высшую степень процветания, величия и могущества» и что «на целом просторе российской державы» должен быть «один только язык русский».

Есть у Пушкина и высказывания о языке. Вдумаемся, как он с шовинистической проповедью своей национальной исключительности говорит о несравнимом величии русского языка. Он, мол, «как материал словесности, имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими». Конечно, каждый цыган свою кобылу хвалит. Но разве можно так унижать другие языки и необоснованно возвеличивать свой? Ни у Гете, ни у Байрона и ни у какого иного писателя язык не повернулся бы сказать такое. Все развитые литературные языки одинаково богаты и одинаково равны, и нет и не может быть среди них «равнейшего». Наш литератор, журналист, учитель, целиком солидарен с Францишком Богушевичем, который писал, что беларуский язык «такой же людский и панский, как и французский, или немецкий, или какой иной».

Да, впрочем, такое чрезмерное, но целенаправленное прославление «великого, могучего, правдивого и свободного русского языка» началось не с Пушкина. Один из его предшественников, Ломоносов, высказывался, кажется, не хуже: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелем, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатую и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков».

Часто цитируют строки из пушкинского стихотворения «Он между нами жил», где говорится «о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Но, понятно же, имеется в виду семья со старшим братом во главе, под эгидой русских. В апологетическо-имперском стихотворении «Клеветникам России» автор хоть и задает вопросы, но они риторические, не требуют ответа: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос». Ох, как и сегодня мечтают многие из «славянских соборов» о слиянии славянских ручейков в русском море да настойчиво вбивают нам в голову придуманную тысячелетнюю общность истории, культуры, языка у русских и беларусов, навязывают нам чужой язык, чужую историю, чужих героев, заменяют прежний интернационализм интерславизмом.

Пушкин с гонором рисует великодержавный образ своей необъятной страны-империи, распростершейся «от Перми до Тавриды, от финских скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая». Кавказские еще не захваченные громады гор — это «гнездо разбойничьих племен, черкесской вольности ограда». В поэме «Кавказский пленник» видим прославление завоевателя: «Тебя я воспою, герой, о Котляревский, бич Кавказа! Куда б ни мчался ты грозой, твой ход, как черная зараза, губил, ничтожил племена…» И угрозы: «Всё русскому мечу подвластно», «На негодующий Кавказ поднялся наш орел двуглавый». И еще: «Поникни снежною главою, смирись, Кавказ: идет Ермолов!» Кстати, последние строки о Ермолове затронули В. Маяковского, который определенное время был сторонником призыва «сбросить Пушкина с корабля современности» и в этой связи отметил (Полн. собр. соч., т.12, 1958, с. 435): «Как же на Кавказ передать такие строчки, которые восхваляли русского генерала, поработителя Грузии, во имя существования единой, неделимой России? Или возьмите, например, в «Мазепе» у Пушкина — где Мазепу берут за усы».

В поэме «Медный всадник» «последний певец Империи» оправдывает захватническую политику царя. На только что завоеванных землях Финского залива стоит Петр Первый и думает: «Отсель грозить мы будем шведу, здесь будет город заложен назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно, ногою твердой стать при море». Строка «в Европу прорубить окно» после стала крылатым выражением, начала употребляться со значением «установить деловые и культурные связи с европейскими странами» — вопреки его действительному смыслу, связанному с агрессией («грозить мы будем шведу», «ногою твердой стать при море»).

Между прочим, это выражение сатирически переосмысливается в пьесе Я. Купалы «Тутэйшыя». Восточный ученый спрашивает у Янки Здольника, не собираются ли беларусы приобрести себе море, «прорубить куда-либо окошко — в Европу или Азию». Янка отвечает: «Нам и без моря, пане ученый, хватает где топиться, как повеет заразой через восточные или западные окошки». Следом «учёные» записывают, что про расширение своих границ, про Дарданеллы, Индийские моря и какие-либо окошки беларусы не думают и думать не желают. Здесь возвращается этому выражению его первоначальный, в народном понимании, смысл, связанный с захватом чужих земель. Именно такое же понимание выражения отразилось и в известной юмореске о царе Петре Первом и князе Меньшикове. Царь говорит: «Здесь нам природой суждено в Европу прорубить окно! А может, еще и в Азию прорубим!» А князь: «На два окна занавесочек не хватит!» (Из истории, однако, известно, что хватило…).

Упомянутый ранее популярный представитель декабристского движения П. Пестель решительно выступал за то, чтобы беларусов и малоросов (украинцев) «за подлинных русских считать и от этих последних никакими названиями не отделять». Эти же мысли разделял и Пушкин. О беларусах он писал: «Народ, издревле нам родной». «Ну что поделаешь, был Пушкин державником, имперщиком», — так комментирует эти пушкинские слова С. Букчин (Свабода. 14.10.1997 г.). Это же пушкинское определение беларусов впоследствии неоднократно использовали сторонники «западнорусизма» с их фантастической концепцией о трех племенах единого русского народа — великорусов, малоросов и беларусов.

Отношение Пушкина к украинцам хорошо выявляется при чтении поэмы «Полтава». Мазепа, этот, как писал профессор В. Антонович, «очень искренний и горячий патриот Украины, всегда заботившийся о полной независимости своего края», показан в поэме как «изменник русского царя», «злодей», «Иуда». С убежденностью Пушкин пишет, что «забыт Мазепа с давних пор; лишь в торжествующей святыне раз в год анафемой доныне, грозя, гремит о нем собор». Но сегодня в Украине никто не считает Мазепу предателем, там отдают ему должное — в памятниках, в названиях улиц, в изображениях на гривнах и т.д.

«РУКУ ПРАВУЮ ПОТЕШИТЬ…»

Во многих иных произведениях Пушкина, не названых выше, можно невооруженным глазом видеть ту же незыблемость его имперских убеждений, неприемлемых для человека с не «совковым» мышлением. Не будем забывать, что свой жизненный путь поэт закончил в пожалованном ему царем еще в 1833 г. придворном звании «камер-юнкера Его Императорского Величества». Кажется, после Пушкина никто из писателей не имел придворных званий.

В монографиях, статьях, учебниках утверждается, что пушкинское творчество «содействует укреплению дружбы между народами нашей великой страны». А читая произведения писателя, натыкаешься на его высокомерное, пренебрежительное отношение к татарам, башкирам, черкесам и др.

Устами своего положительного героя из повести «Капитанская дочка» писатель говорит, что недавно присоединенная к империи огромная и богатая Оренбургская губерния «обитаема была множеством полудиких народов» и что их «ежеминутное возмущение», «легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства беспрерывного надзора для удержания их в подчинении».

И сегодня в наших школах, в 4 классе, изучается «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». Она помещена в учебнике-хрестоматии, подготовленной беларускими авторами (Т. Мушинская и др.) и изданной в Минске. Перед текстом произведения говорится, что в пушкинских сказках привлекает не только фабула, но прежде всего «моральное содержание». Напомним, каково же здесь «моральное содержание».

Молодая, красивая царевна, осужденная на смерть злой царицей-мачехой, чудом спасается. Долго побродив в лесу, она заходит в терем. Хозяев дома нет, но царевна поняла, что «тут люди добрые живут». Через какое-то время и они являются — «семь богатырей, семь румяных усачей». Ведут они себя в высшей степени интеллигентно, по-джентльменски и вызывают уважение у читателя. Но посмотрим, чем они занимаются. Поэт как бы между прочим рассказывает про их постоянное занятие: «Перед утренней зарею братья дружною семьею выезжают погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь, или вытравить из леса пятигорского черкеса».

Мороз по коже пробирает от этих строк, от этой потехи правой руки. Хоро-о-шее занятие у этих «добрых людей». И «моральное содержание» сказки тоже, ничего не скажешь, «хорошенькое». Никак не укладываются в эту мораль отсеченная у татарина «башка с широких плеч», убитые сорочин и черкес.

Может, в учебнике под текстом сказки есть какое-либо осуждение разбоя? Нет. Есть только вопросы для учеников: «Кто из героев особенно понравился? Кто вызвал у вас иные чувства? Какие именно? Как богатыри относились к царевне? Почему?» И всё. Комментарии, как говорится, излишние.

В поэме «Полтава» хоть и сказано, что «Украйна глухо волновалась, давно в ней искра загоралась», поэт всё время на стороне царя Петра Первого. И не осуждает его даже за такой дикий поступок. Однажды, еще задолго до Полтавской битвы, гетман Украины Мазепа пировал с царем в его ставке и «слово смелое сказал». Суровый царь при многочисленных гостях с угрозой схватил Мазепу за седые усы. Перенесясь в нынешнее время, нетрудно представить, какой был бы всемирный резонанс и соответствующая реакция, если бы, скажем, Ельцин или Путин на виду у людей схватил за усы какого-либо губернатора или, не дай бог, своего соседа-президента.

На территории Европы, кроме славян (русские, украинцы, беларусы, поляки, чехи, словаки, лужичане, сербы, хорваты, словенцы, болгары, македонцы), живут еще две большие группы родственных народов. Одна из них — германская (англичане, немцы, голландцы, шведы, датчане, норвежцы, исландцы). Другая — романская группа (французы, итальянцы, испанцы, португальцы, румыны, молдаване). Но никто не слыхал, чтобы какой-либо английский государственный деятель или писатель боролся за объединение всех германских народов в один союз. Более того, Англия и Германия как в первой, так и во второй мировой войне были не союзниками, а противниками. Так же никогда не стремились и не стремятся к объединению французы с испанцами, итальянцами и другими романскими народами. А вот там, где в моде теории панславизма, — там государственные деятели только и мечтают о союзе, федерации или конфедерации, там и мастер изящной словесности думает о времени, когда ж «славянские ручьи сольются в русском море». (Русские не являются славянами, а только славяноязычные финно-угры и тюрки; в основе великодержавия России лежит не идея панславизма, а идея Великой Орды, прячущаяся за панславизм. — Прим. автора.)

Лет десять назад в журнале «Неман» увидели свет воспоминания Ивана Носовича (1788-1877) — известного лексикографа и фольклориста, автора первого «Словаря белорусского языка», «Сборника белорусских пословиц», ряда других значительных трудов. Есть в этих «Воспоминаниях моей жизни» и такой эпизод.

В 1839 году Носович, преподавая русскую словесность в Свентянском училище, однажды был очень потрясен. Все ученики его класса категорически отказались заучивать наизусть стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Так повторялось три дня подряд. Наконец, учитель понял, в чем дело. «- Скажите честно, эти стихи противоречат вашему патриотизму? Так ли? — Так, господин учитель! — крикнули все».

Вот какие были тогда ученики! «Не то, что нынешее племя», как писал Лермонтов по иному случаю.

Через четверть столетия Муравьев-Вешатель, беспощадный душитель повстанцев Калиновского, сказал: «Что не смог сделать русский штык, доделает русская школа». Он, как говорится в «Очерках истории Беларуси», почти целиком заменил местных учителей и чиновников выходцами из центральных российских губерний, привлекши повышением окладов и перспективой быстрой карьеры.

Такое воспитание тянулось много-много десятилетий. И как результат этого — почти каждый сегодняшний школьник или студент заучивает всё, что скажут, принимает за чистую монету всё напечатанное или показанное по телевизору. Что ни подносят, то и ест.

«ОН ДЕСПОТА ВОСПЕЛ ПОДКУПЛЕННЫМ ПЕРОМ…»

Это слова Адама Мицкевича, которыми он оценивает деятельность Пушкина в последнее десятилетие его жизненного пути. Мицкевич хорошо знал Пушкина и в течение четырех лет находился с ним в дружеских отношениях.

Сначала — коротко о Мицкевиче. Его резонно считают не только гением поэзии, писателем мирового значения, но и борцом польской и европейской демократии. Будучи студентом Виленского университета, он стал одним из организаторов тайных товариществ патриотической молодежи филоматов и филаретов. После окончания университета четыре года учительствовал в Ковне, продолжал общественную деятельность. Во многих романтических произведениях Мицкевича его молодые современники искали и находили то, что соответствовало их патриотическим стремлениям и великой цели — освободить Польшу от иноземного угнетения.

В октябре 1823 г. царские власти арестовали Мицкевича и его товарищей из филоматско-филаретских организаций, а через год сослали «во внутренние губернии Российской империи». Живя в Одессе, Москве, Петербурге, поэт сблизился с будущими декабристами Рылеевым и Бестужевым, познакомился со многими русскими писателями, создал много новых произведений. Ссылка тянулась четыре с половиной года. В мае 1829 г. поэт получил разрешение на выезд из России. Как только узнал он, что ноябрьской ночью 1830 г. в Варшаве вспыхнуло восстание, желание быть вместе с повстанцами охватило поэта. Он выезжает из Рима и через Францию и Германию следит за их героической, но неравной борьбой, пробиться же к своим не рискнул.

После Мицкевич почти всё время живет в Париже. А мысли поэта — в родном обескровленном крае, где одни погибли в боях, а других царские власти вывезли на каторгу или в ссылку. Там, в Париже, Мицкевич был душой польской эмиграции, особенно ее левого крыла. Некоторое время он читал курс лекций по славянским литературам, редактировал интернациональную газету. В 1848 г. он организовал польский легион на поддержку борцов за свободу Италии.

С Пушкиным он познакомился осенью 1826 г. В поэме «Дзяды» («Отрывок части 3-й») вспоминается, как в дождливую петербургскую ночь, «укрывшись под одним плащом», стояли они около памятника Петру Великому и, хотя впервые встретились только несколько дней назад, «речь вели, как с братом брат». Один из них — «гонимый царским произволом, сын Запада, безвестный был пришелец». «Другой был русский, вольности певец, будивший Север пламенным глаголом». Кстати, в этом же «Отрывке…» Мицкевич совсем иначе относится к Петру Первому, чем Пушкин в «Медном всаднике» и других произведениях. Не восхищается им и не восхваляет его, а показывает, как царь «в пределы чуждые проник, где жил чухонец, где царило море» и «заложил империи оплот, себе столицу, но не город людям», как «вогнать велел он в недра плавунов сто тысяч бревен — целый лес дубовый, втоптал тела ста тысяч мужиков, и стала кровь столицы той основой», «затем в воза, в подводы, в корабли он впряг другие тысячи и сотни».

Мицкевич писал, что знал Пушкина «весьма близко и в течение довольно продолжительного времени, наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный». И еще: «Слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его страны, можно было принять его за человека, поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты всех парламентов».

Как отметил один из современников Пушкина, «по образованности, по многосторонней учености Мицкевича Пушкин не мог сравнить себя с ним» (Вер., с.40). (Здесь и далее в круглых скобках даются ссылки на книгу В.В. Вересаева (1867-1945) «Пушкин в жизни: систематический свод подлинных свидетельств современников», впервые изданную в 1925 г. и переизданную в 1987 г.) Сам Пушкин был в необыкновенном восхищении от Мицкевича и однажды сказал: «Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнет тебя за пояс. — Ты не так говоришь, — отвечал я, — он уже заткнул меня» (Вер., с. 98). Особенно восторгался Пушкин исключительной способностью Мицкевича импровизировать. На одной из таких импровизаций, как пишет А. Одынец, «Пушкин сорвался с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, воскликнул: «Какой гений! Какое священное пламя! Что я подле него?» (Вер., с. 98).

После того как Мицкевич уехал в пожизненную эмиграцию, дороги их разошлись. Мицкевич до конца жизни был поэтом-борцом, а Пушкин из «певца вольности» становится «последним певцом Империи» (так оценил его Г. Федотов).

В 1824 г. Пушкина, как он писал позже, «за две строчки нерелигиозные» в письме, перехваченном полицией, уволили со службы и выслали в село Михайловское (имение его матери) под надзор губернского начальства и духовных властей. Через два года поэт пишет новому царю Николаю Первому письмо, в котором «с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку» (т. 10, с. 162) просит позволения ехать в Москву или Петербург (здесь и далее даются ссылки на том 10-й «Полного собр. соч.» А.С. Пушкина; Л., 1979). Царь вызывает поэта к себе, беседует с ним, освобождает его от прежнего наказания, дает право жить, где захочется. «Пиши и пиши, я буду твоим цензором»,- кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами. «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем» (Вер., с. 24). Как свидетельствует А.П. Пятковский, тогда же царь, идя рядом с Пушкиным и ласково указывая на него своим приближенным, сказал: «Теперь он мой!» (Вер., с. 29).

За Пушкиным еще продолжается тайный надзор, но шеф корпуса жандармов Бенкендорф уже докладывает царю, что Пушкин «всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью» (Вер., с. 32). Еще через некоторое время в очередном донесении главный жандарм сообщает: «Пушкин, после свидания со мной, говорил в Английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить за здоровье Вашего Величества. Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно» (Вер., с. 78). И вот поэт уже пишет верноподданническое стихотворение «Стансы» в честь императора. Некоторые друзья Пушкина в таких его отношениях с царем видели предательство их прежним общим интересам. П. Вяземский, А. Тургенев и другие особенно осуждали поэта за его апологетическо-имперские стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». О восславленной Пушкиным победе над польскими повстанцами Вяземский писал: «Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь» (Вер., с. 270).

Сопоставляя различные свидетельства современников Пушкина и его собственные письма, можно воспроизвести историю появления на свет этих апологетических произведений. Желание Бенкендорфа и царя «направить перо» Пушкина в нужном для них направлении хорошо чувствовал и сам поэт. 21 июля 1831 г. он через того же Бенкендорфа предлагает царю свои услуги. «Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностью и усердием исполнять волю Его Величества и готов служить ему по мере моих способностей» (т. 10, с. 499). Предложение приняли с удовлетворением.

И вот уже, как свидетельствует П.И. Бартенев, Пушкин «пишет по желанию государя» (Вер., с. 268) свое послание «Клеветникам России». Сын царя, будущий император Александр Второй, тоже оставил свидетельство: «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам» (Вер., с. 268). Оба стихотворения, созданные в духе великодержавности и имперского мышления, опубликованы в августе 1831 г.

И тут же как из рога изобилия посыпались на автора щедрые «благодеяния Его Величества» (т. 10, с. 499).

14 ноября этого же года «государь император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в государственную Коллегию Иностранных Дел» (Вер., с. 275). Через 20 дней еще один императорский Указ: «пожаловать коллежского секретаря Пушкина в титулярные советники» (Вер., с. 279). Одновременно Пушкин назначен придворным историографом (для написания истории Петра Великого). Добавим: с наибольшим по тогдашним меркам жалованием в 5000 рублей в год (Вер., с. 287), куда большим, чем получал на той же должности предшественник Пушкина — известный историограф Карамзин. Для сравнения напомним, что Н.В. Гоголь в то же время, преподавая в высшем учебном учреждении, имел «скверное жалованье университетское 600 рублей годовых» (Вер., с. 400).

Письменные контакты с царем Пушкин осуществлял через Бенкендорфа. Сохранилось 58 таких писем. В одном из них поэт сообщает, что хотя он за свою службу и получает большую сумму жалованья, но ему не хватает денег для проживания в Петербурге и что за четыре года после женитьбы имеет много долгов. Скоро поэту из казны выдали в заем 30 тысяч рублей (Вер., с. 393).

Иногда поэт встречался и с самим царем: то в царскосельском саду, то в других местах. Однажды император с семьей ехал в экипаже и, увидев шедшего близ дороги Пушкина, громко приветствовал его по-французски (Вер., с. 391). Поэт почтительно ответил ему. Встречи стали очень частыми, после того как высочайшим Указом «всемилостивейше пожаловали титулярного советника Александра Пушкина в звание камер-юнкера двора нашего» (Вер., с. 345). Правда, поэт был не совсем удовлетворен этим самым низким придворным званием, которое, как он записал в «Дневнике», «довольно неприлично по моим летам» (Вер., с. 345), однако не отказался от камер-юнкерства и оставался в этом звании до последних дней жизни.

Когда поэт после дуэли с Дантесом умер, император распорядился: «1) заплатить долги; 2) заложенное имение отца очистить от долга (а это, как потом подсчитали, аж 120 тысяч рублей. — И. Л.); 3) вдове пенсион и дочери до замужества; 4) сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу; 5) сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей; 6) единовременно 10 тысяч рублей» (Вер., с. 458, 593).

Между прочим, когда речь идет о Толстом или, скажем, Тургеневе, то обычно не забывают напомнить, что они имели собственные имения, а о Пушкине пишут только, что он из дворян. А между тем он также имел имение в селе Кистеневе Нижегородской губернии — 220 крепостных крестьян мужского пола с женами и детьми. Правда, он, как только получил это наследство от отца, сразу заложил в ломбард 200 душ за 38 тысяч рублей (Вер., с. 242). В письме Пушкина к К. Рылееву читаем: «Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (мое дворянство старее)» (т. 10, с. 138).

Вернемся теперь к национально-освободительному польскому восстанию 1830-1831 гг. и реакции Пушкина на эти события. «Известие о польском восстании, — писал поэт 9 декабря 1830 г., — меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены… Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича» (т. 10, с. 650). И еще в одном письме (21.01.1831) вспоминается Мицкевич: «Мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года назад. Из всех поляков меня интересует один Мицкевич. В начале восстания он был в Риме, боюсь, не приехал ли он в Варшаву, чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества» (т. 10, с. 652). Уверенность Пушкина, что «Варшаву возьмут без выстрела» (т. 10, с. 257), не оправдалась. «Певец Империи» нервничает, хочет сам отправиться в Польшу. То Бартеневу, то Нащокину на полном серьезе говорит, что «бросит всё и поедет биться с поляками» (Вер., с. 239). Почему-то, однако, не поехал.

И дальше с пристальным, неослабевающим вниманием следил Пушкин, как царизм душил повстанцев и, как истинный великодержавник, близко к сердцу принимал неудачи российского войска. 1 июня 1831 г. в письме к П. Вяземскому Пушкин сообщает ему некоторые подробности о битве под Остроленкой (14 мая), о том, как по-геройски вел себя польский главнокомандующий Ян Скржинецкий: «Он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, вся его свита кинулась к нему и посадила опять на лошадь. Тогда он запел «Еще Польска не сгинела», и вся свита его начала вторить… Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё-таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна» (т. 10, с. 273). Вот он каков, Пушкин…

Зато как воспрянул духом поэт, когда узнал, что «Польши участь решена»: «Победа! Сердцу сладкий час! Россия! Встань и возвышайся! Греми, восторгов общий глас!..» На торжество вызывается даже тень предков: «Восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы; вострепетала тень его от блеска им начатой славы!» Это тот самый Суворов, который в 1794 году залил беларускую и польскую земли кровью, задушил восстание Костюшки, а немного раньше — восстание Пугачева.

Досадно и обидно было Мицкевичу, что тот, кого он называл «певцом вольности», теперь служит царизму и славит его захватническую политику. В изгнании, далеко от порабощенной родины Мицкевич пишет стихотворение «Русским друзьям». Первым вспоминает Рылеева. Его уже нет. «Светлый дух Рылеева погас. Царь петлю затянул вкруг шеи благородной, Что, братских полон чувств, я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный! ». Второй — Бестужев — воин и поэт. «С поляком за руку он скован в руднике, И в тачку их тиран запряг, обезоружив». Эти двое, жертвы деспота-царя, называются поименно.

Третий — безымянный, но легко угадывается. Он «золотом иль чином ослеплен», «наказан небом строже: Быть может, разум, честь и совесть продал он За ласку щедрую царя или вельможи. Иль, деспота воспев подкупленным пером, Позорно предает былых друзей злословью, Иль в Польше тешится награбленным добром, Кичась насильями, и казнями, и кровью».

Пушкин, прочтя это стихотворение, напечатанное в сборнике, изданном в Париже, начал было писать ответ Мицкевичу. Стихотворение начиналось строкою «Он между нами жил…», но так и осталось не дописанным до конца, при жизни не печаталось, увидело свет только в посмертном издании 1841 г. Есть в стихотворении строки, в которых отчетливо видится тактика, свойственная многим сегодняшним политикам: скажешь им горькую правду в глаза — сразу включат тебя в стан подкупленных врагов: «Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом стихи свои, в угоду черни буйной, он напояет. Издали до нас доходит голос злобного поэта…»

Мицкевич словно предчувствовал такой резонанс. Его стихотворение «Русским друзьям» завершает строфа: «А если кто из вас ответит мне хулой, Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый И рвется искусать, любя ошейник свой, Те руки, что ярмо сорвать с него готовы».

Ещё один штрих к неординарной личности Адама Мицкевича.

Поручик Дантес, приехавший из Франции «на ловлю счастья и чинов», за вызов на дуэль и убийство Пушкина был разжалован в рядовые, лишен российского гражданства и выслан за границу. Когда Мицкевич узнал о смерти Пушкина, то опубликовал в зарубежной печати письмо, в котором писал, что считает долгом отомстить за смерть своего друга Пушкина и вызывает Дантеса на дуэль (Вер., с. 623). Но дуэль не состоялась.

В заключение поясним еще, почему Г.П. Федотов называет Пушкина «последним певцом Империи». Он писал: «После Пушкина, рассорившись с царями, русская интеллигенция потеряла вкус к имперским проблемам и национальным и международным проблемам вообще… Она возмущалась насильственной русификацией или крещением инородцев, но это возмущение относилось к методам, а не целям. Ассимиляция принималась как неизбежное следствие цивилизации…»

Можно, однако, вспомнить отдельные, хоть и редкие исключения. Так, И.С. Аксаков на страницах журнала «Дни» горячо поддерживал деятельность Муравьева-Вешателя в «Северо-Западном Крае».

Был однажды срыв и у Н.А. Некрасова. Спасая от закрытия журнал «Современник», он 16 апреля 1866 г., приняв участие в официальном чествовании Муравьева-Вешателя, прочел в его честь хвалебное стихотворение, начинавшееся строками: «Бокал заздравный поднимая, еще раз выпить нам пора здоровья миротворца Края. Так много ж лет ему! Ура!» После, однако, Некрасов до конца жизни болезненно переживал угоднический грех. Он писал: «Не торговал я лирой, но бывало, когда грозил неумолимый рок, у лиры звук неверный исторгала рука моя…» Поэт не один раз раскаивался в своем неправильном шаге.

У Пушкина же раскаяния не было. И не могло быть.

Аналитическая газета «Секретные исследования»