Суровый советский быт. Поностальгируем?

Автор текста — Алексей Бабий.

Вот что я не собирался писать в своих мемуарах, так эту главу — о быте в СССР. И подзабыл уже, да и неважным считал. Смысл моей жизни был и остаётся — в творчестве, где бы оно ни проявлялось — в литературе, в информационных технологиях, в истории или бизнесе. Внутренняя жизнь для меня всегда была важнее внешней. Бытовые проблемы были всего лишь досадной помехой, которая тормозила саморазвитие. Время и силы, потраченные на добывание самого необходимого, можно было потратить куда более эффективно — и я это видел каждый день, «подбивая бабки» по хронометражу и видя, сколько часов ушло на этот самый быт и куда я мог бы их потратить.

Однако теперь я это опишу, и вот почему.

Последние десять лет «Мемориал», и Красноярский «Мемориал» в том числе, вплотную занялся новым направлением в истории — историей повседневности. Изучается быт людей по их личным воспоминаниям. Это история, которая говорит не о великих деяниях, а обыкновенной жизни обыкновенных людей. Мы опрашиваем людей сами, подключаем школьников. Истории, которые нам рассказывают — поразительны. Вот, например: бабушке девяносто лет, пережила и голод 33-го, и войну, и лагерь, и спецпоселение и всё, что было потом. О чём с ней ни заговоришь, разговор сводится к еде. Всё помнит — сколько где пайка была, где чего удалось надыбать поесть, как женщины выносили ворованное зерно во влагалище и т.п. Это, кстати, очень характерно: с едой в СССР было плохо даже в «золотой брежневский век», ну разве что с голода уже не пухли.

Эти рассказы дают то, что ни в каких документах не найдёшь. Задумывались ли вы о том, например, как женщины в лагере ухаживали за своими волосами или справлялись с менструациями? Менструации у многих просто прекращались, организм переходил из режима размножения в режим выживания. Об этом говорят многие люди независимо друг от друга, в том числе Ефросинья Керсновская.

Волосы для женщины — не просто волосы, это элемент самоощущения (особенно хорошие, красивые волосы). Женщина с неухоженными волосами перестаёт ощущать себя женщиной. Но металлические расчёски в лагере были запрещены, костяные быстро ломались, а чем волосы расчёсывать? С длинными волосами в лагере были мучения (ни помыть, ни причесать). Некоторые, как уже упомянутая Рау, просто стриглись «под ноль», все остальные стриглись довольно коротко, а расчёсывались самодельными расческами, сделанными из расщепленных тонких досточек. Вот это — очень важные детали, они дают для понимания того времени гораздо больше чем документы. Да и «по эту сторону колючки» люди рассказывают много интересного. В отличие от школьников и студентов, с которыми мы ходим на опросы, я и сам многое из того, что они рассказывают, помню — и комментирую.

В какой-то момент я осознал себя не только интервьюером, но и интервьюируемым: почему бы мне не написать историю моей повседневности?

Первое. Если кто-то (или его родственники) были номенклатурными работниками, работали в торговле или «на оборонке», имели «блат» или банально приворовывали на родном предприятии – у них эта история повседневности была существенно другой. Наша же семья никакого блата не имела. Нигде. Ни спецпайков, ни льготных путёвок, ни распределителей, ни даже знакомой продавщицы в магазине. Но это была жизнь большинства, жизнь обыкновенного и никаким боком не привилегированного советского человека.

Второе. Быт столичного жителя и жителя провинции отличался разительно. Хотя и в столицах (Москве, Киеве, Минске и т. д.) люди жаловались на очереди и дефицит, но этот дефицит по сравнению с провинциальным казался изобилием. Детство я провёл в таёжных посёлках (дальше некуда), а взрослую жизнь – в Красноярске, который упорно не пускали в «миллионники», потому что тогда его пришлось бы перевести с обычной на повышенную категорию снабжения. Не на столичную, но повышенную всё-таки.

И третье. Многие в СССР страдали от невозможности достать модные и качественные вещи – кроссовки, дублёнки и т. п. Я от этого не страдал. Потребности мои анекдотически малы, ещё с детства – весьма небогатого, если не сказать бедного. Но даже когда возможности возросли на порядок с конца восьмидесятых – потребности практически не увеличились. Я не понимаю, зачем мне автомобиль, и до сих пор езжу на автобусе. В одежде не то что не моден, но даже и неряшлив. Первая мебель, которая появилась у нас после свадьбы – стеллаж, сколоченный из плохо струганных досок, и тридцать три года моя библиотека на нём стояла.

Мои любимые философы — Руссо, Толстой, Эпиктет, а особенно — Генри Д.Торо. Мои нравственные и философские искания (о которых будет отдельная глава) тоже в значительной степени были связаны с потребностями. Инстинктивно я чувствовал (а эти философы подтверждали), что свобода, к которой я так стремился, в первую очередь есть свобода от лишних потребностей. Даже моё освобождение от вбитого в школе и университете марксизма происходило через стоицизм, через сравнение подходов Маркса и Торо (разумеется, в пользу последнего)

Так вот. Даже и мои предельно скромные потребности советская власть удовлетворить не могла. Такое простое блюдо как рожки, обжаренные в масле, уже требовало дефицитнейшего сливочного масла (о рожках — отдельный рассказ).

Моя повседневная история по большей части смешна, но и грустна одновременно. Ну да, вот так мы жили ПО ЭТУ сторону прилавка. Я всего лишь вспомню, как оно было. А выводы каждый сделает в меру своей испорченности.

Некоторые говорят, что в СССР мы как сыр в масле катались. Ну ладно, с сыра с маслом и начнём.

История о том, как сыр в масле катался

В нашем магазине «выбросили» масло. «Выбросили» — это такой термин. Он не равнозначен слову «продажа». Он очень точный. По ТУ сторону прилавка взяли себе масла сколько надо, но оно почему-то ещё осталось — и остаток ВЫБРОСИЛИ тем, кто по ЭТУ сторону прилавка, как выкидывают собакам протухшее мясо, или стае голубей семечки. Ну, только не бесплатно, а за деньги. Товары, кстати, ВЫБРАСЫВАЛИ обычно в конце месяца, квартала и или года. Ну, то есть, если план не выполнялся, то выбрасывали, а если план был сделан — то и не выбрасывали. Поэтому в конце месяца, квартала, а особенно года, советские люди хором сбегали с работы и оккупировали магазины в надежде на то, что там что-нибудь ВЫБРОСЯТ.

Масло продавали нарезанным по 300-400 граммов, и в руки давали только один кусочек. И жена взяла сына в магазин, чтобы взять два кусочка. В магазине давка, четырехлетний человек упирается носом исключительно в жопы. Очередь была около часа, масла купили, но сын его есть отказался. Он, кстати, в очереди не уросил, и дома тоже не закатывал истерик, но сказал спокойно и твёрдо (хотя голос дрожал): мама, давай так: я никогда не буду есть масло, а ты никогда не будешь брать меня в очередь. И ведь не ел, пока масло не появилось в магазинах свободно — но это было уже не при социализме. Гвозди бы делать из этих детей…

У памяти есть свойство забывать плохое. Говорят, женщины бы второго-третьего и далее не рожали, если бы в красках помнили, как рожали первого. Люди стараются забыть плохое, и оно как бы перестаёт существовать. Собственно, в этом секрет ностальгии по СССР у тех, кто был по ЭТУ сторону прилавка (по ТУ жизнь была и сытнеё, и веселей, кто ж спорит. И им было что терять — хотя один мой знакомый инструктор райкома, вкусив чуток постперестроечной жизни, сказал мне: «Бля! Всё, что в тех пайках было, теперь в любом магазине. А мы за те пайки душу продавали! Зачем?»).

Случай с маслом я тоже умудрился забыть – жена напомнила, когда зашёл на днях разговор о «жизни в СССР». И даже сейчас, через двадцать с лишним лет, вспомнив, всплакнула. И сын не помнит. А случай-то показательный, между прочим. Вот вы вчитайтесь, поймите глубину унижения, которое пережил четырёхлетний человек – мне кажется, этот эпизод говорит о жизни в СССР больше, чем тонны социологических исследований.

Сын напомнил нам о достоинстве, давно забытом. Очередь была ЕЖЕДНЕВНЫМ УНИЖЕНИЕМ, а с ежедневным унижением свыкаешься и перестаёшь его ощущать как унижение, ощущаешь только как привычное неудобство – а кое-кто сейчас и вовсе предлагает этим унижением гордиться…

Масло, кстати, было не блажью – у тестя была язва желудка, и практически всё сливочное масло, которое удавалось добыть, отдавалось ему – для него это был вопрос жизни и смерти.

И вот загадка: сливочного масла не было, маргарин – ешьте сами, кто его придумал, был ещё такой комбижир, но это ещё хуже маргарина. Вопрос: на чём картошку жарить?

Голь на выдумки хитра. В мясных магазинах продавались куски свинины, где мяса практически не было, сплошное сало. Берётся это сало, перекручивается через мясорубку, топится – и в трёхлитровые банки. Потом на нём можно жарить. То, что получалось – называлось смальцем. Это деревенская технология, но горожане её переняли – не от хорошей жизни.

Растительное масло, говорите? Это такое в бутылочках пластиковых, разных форм и фирм? Что? Оливковое? А это что ещё такое? Было только разливное подсолнечное noname, не фильтрованное, с осадком, из грязных бидонов. Не каждый день и в очереди.

Теперь, собственно, о сыре. Он был распространён по территории СССР как-то крайне неравномерно. Например, в Красноярске его практически не было, а на Алтае он был постоянно. Более того, там бывало и по два-три сорта, а в Красноярске на сорт не смотрели: выбросили СЫР – и становишься в очередь за СЫРОМ. Кто-то из юмористов по этому поводу хорошо пошутил – скорее всего, Жванецкий.

Кстати, я имел в виду именно настоящий сыр, а не копчёный и плавленый. Сыр «Дружба»… – ну он-то БЫЛ, хотя куда лучше, если бы и его НЕ БЫЛО.

Впрочем, мы подошли к очень важному понятию.

История о нечётких множествах

Нечёткие множества — это такой раздел математики. Если у обычных множеств элемент либо принадлежит множеству, либо не принадлежит, то у нечётких — элемент принадлежит множеству с некоторой вероятностью. На этом, собственно, и строится нечёткая математика, которая гораздо лучше подходит для моделирования социальных явлений, чем обычная математика.

Так вот, следует предупредить читателя о некоторой важной языковой особенности. Когда вам советский человек говорит, что, допустим, в Красноярске колбаса была, а в Абакане нет, он вкладывает в слово «была» совсем другой смысл, чем вы. Для вас «была» – значит, продавалась совершенно свободно в любом магазине (то есть используется обычная математика). Или, выражаясь уж совсем математически, «в любом произвольно взятом продуктовом магазине в произвольно взятый момент времени в продаже имеется хотя бы один сорт колбасы». Ну, как сейчас.

Советское «была» означает на самом деле «бывала» (то есть была с некоторой вероятностью) – и это уже нечёткая математика. Нельзя сказать, что колбасы в Красноярске не было вообще. Бывало, и «выбрасывали». Бывало, даже удавалось купить. Но говорить, что она БЫЛА, это лукавая языковая небрежность. Это в Москве колбаса, действительно, БЫЛА, (хотя, на самом деле она БЫВАЛА с вероятностью выше 0,95, но это с точки зрения матстатистики почти одно и то же). А в Красноярске – БЫВАЛА, а в Абакане тоже БЫВАЛА, но редко, в пределах статистической погрешности, так что можно считать, что в Абакане её НЕ БЫЛО. Это сейчас ассортимент этой самой колбасы примерно одинаков, как в столичном магазине, так и в сельпо (с точностью до производителя). А тогда вероятность покупки колбасы резко убывала по мере продвижения от центра к периферии, с вариациями по регионам.

И не только по регионам, но и по годам. В зависимости от года БЫЛО могло преобразоваться в БЫВАЛО или даже в НЕ БЫЛО, а потом обратно. Так, например, мясо в начале шестидесятых, можно сказать, БЫЛО – мы решили догнать Америку по потреблению мяса, для этого перебили почти всех бурёнок. Производить мясо скоро стало не из чего, и после этого до самого конца СССР мяса в магазинах, можно сказать, НЕ БЫЛО. Хлеба в начале шестидесятых, наоборот, НЕ БЫЛО (сам очереди за хлебом ночью занимал), а в семидесятых он БЫЛ в таких количествах, что его скармливали тем самым оставшимся в живых бурёнкам (впрочем, об этом будет отдельная глава).

И, например, в Красноярске семидесятых рыбные беляши БЫЛИ, а мясных НЕ БЫЛО. А в восьмидесятых мясные беляши уже БЫВАЛИ, причём с вероятностью выше 0,5. И, что характерно, я сам уже стал забывать о такой гадости, как рыбные беляши, но вот читал свой ранний (и неудачный) рассказ «Мимо» — и вспомнилось:

«Он откушал рыбного беляша, потолкался в очереди за пивом [у киоска «Союзпечати»], перешёл улицу в неположенном [положенном]месте и почувствовал себя полноценным горожанином.»

Правки в тексте, кстати, проведены тогдашним редактором «Университетской жизни», чтобы рассказ удовлетворял канонам социалистического реализма. Замечу, точно так же внутренний редактор проходится по памяти «ностальгентов» по СССР: они помнят беляши, но не помнят, что они рыбные, а даже если и помнят, то не упоминают, а говорят просто «беляши». У нынешних слушателей и мысли не может возникнуть о том, что беляши могут быть рыбными, из хека — ну правда же, нелепость какая-то: беляши с хеком! И они остаются в полной уверенности, что советские люди питались вкусными мясными беляшами.

Впрочем, пора поговорить о мясе.

История о сайгаках

Где-то в начале восьмидесятых мой сослуживец говорит – сайгака хочешь?

А это кто, говорю я.

Это типа барана.

Типа барана хочу, говорю я.

Ещё бы я не хотел – если свинину еще можно было раздобыть иногда, то баранина была запредельным каким-то дефицитом. Да и свинина-то была в основном представлена свиными головами (но, кстати, и их раскупали).

Тогда давай деньги, говорит он.

Были эти сайгаки не то по четыре рубля по кило, не то даже и по три. А может, и по пять. Точно дороже госцены, но подъёмно.

Занял где-то денег, включили мы в кооперацию весь наш Вычислительный Центр. Где-то после обеда подъезжает грузовик, полный этих самых сайгаков. И каждому досталось по туше – их не рубили, только взвешивали.

Потом, после работы, был цирк с конями… в смысле сайгаками. Весь наш ВЦ идёт по Академгородку, и каждый тащит в руках сайгака, завёрнутого в АЦПУшную бумагу (мало кто помнит, но тогда компьютеры печатали не на листках формата А4, а на длиннющих бумажных «простынях» шириной 120 сантиметров, с перфорацией по краям. У меня коробка такой бумаги до сих пор стоит). Вбиваемся в автобус. Час пик, автобус набит, смешались в кучу кони (в смысле сайгаки), люди. И все люди пытаются от нас отстраниться (ну, мясо всё-таки, и уже оттаявшее), но при этом допытываются: где брали? А мы гордо отвечаем, что там уже нет.

Дома был пир горой. Дети до сих пор помнят «мясо по-разбойничьи» – полная сковородка жареного мяса, с рёбрышками; мы даже гарнир не стали делать. Много ли надо советскому человеку для полного счастья…

Потом, правда, оказалось, что где-то в Казахстане был мор на этих сайгаков, и их в срочном порядке стали забивать – как больных, так и здоровых. Нам, похоже, попался нормальный сайгак, а говорят, были случаи, когда и в больницу увозили…

Была еще похожая, но более скучная, история, когда мой шурин договорился в деревне купить свинью (аж прямо какой-то гражданской войной пахнуло, когда городские люди ездили в деревню менять вещи на продукты), но свиньи ему было много, а полсвиньи почему-то не продавали. И он приволок нам полсвиньи, и мы рубили эту тушу прямо на пороге (а на чём еще рубить – не на улицу же вытаскивать?).

Кстати, советские учёные доказали, что мясо вредно для организма, в нём много холестерина. И в сливочном масле тоже. Партия и правительство, борясь за здоровье советских граждан, холестерин из их рациона исключало. Конечно, проводилась и соответствующая PR-компания – по телевизору в самый прайм-тайм чуть ли не ежедневно выступали эти учёные . А в маргарине, говорили советские учёные, никакого холестерина нету, так что, дорогие граждане, смело намазывайте его на хлеб! Вот, будь моя воля, посадил бы я этих советских учёных в одиночные камеры, и кормил бы их этим маргарином. Намазывайте, товарищи, смело намазывайте! А лет через пятнадцать посмотрел бы на тех, кто выжил.

Ностальгенты говорят: ну ладно, в магазинах мяса по два рубля НЕ БЫЛО, но на рынке-то, по четыре, БЫЛО! Не спорю, на рынке по четыре мясо БЫВАЛО. Сам покупал. Это происходило примерно так. Стоит нервная толпа посреди Центрального рынка, там где мясные ряды. Ряды пустые. Может, где-то голова свиная лежит или что-то вроде сала. В какой-то момент толпе кажется, что вон там сейчас будут рубить мясо (например, там заметили рубщика, пусть даже без топора или продавщица появилась). Вся толпа ломится туда, на ходу образуясь в очередь. Минут через пять, после ругани и иногда даже мордобоя, очередь «устаканивается» и терпеливо стоит. Но оказывается, что рубщик или продавщица пришли туда по каким-то другим делам. Пришли, да и ушли. Очередь, особенно с хвоста, опять начинает концентрироваться в центре зала.

Чем, однако, кончалось дело. Приносили одну тушу. Если ты был не среди первых счастливчиков, то стоял и видел, как исчезают самые лучшие куски (многие куски вообще до прилавка не доходили, их брали грузчики и другие приближённые лица, что-то продавщица сразу клала под прилавок). А тебе доставалось то, что оставалось.

Бывало, приносили сразу две туши – в разные места. Начиналось страшное – люди неслись туда, неслись сюда, надо было угадать и не прогадать.

Я, бывало, зло шутил над очередью – встану у какого-то пустого прилавка и стою. Люди нервничали – не просто так он там стоит, что-то явно знает. Кто-то не выдерживал и вставал за мной – на всякий случай. Двое – это уже серьёзно, тут же вставал третий и четвёртый и сразу же образовывалась длинная очередь. А я отходил и наблюдал за этой очередью со стороны. Однажды дошутился – именно к этому прилавку привезли говяжью тушу, но меня, конечно, обратно в очередь не пустили.

Но, кстати, на рынке мясо можно было хотя бы увидеть, пусть даже его не удалось купить. А в магазинах его просто НЕ БЫЛО. В советское время в Красноярске я ни разу не видел, чтобы мясо (свинина, баранина, говядина) продавалось в магазине. Ни разу.

Магазины, кстати, назывались обычно «Мясо – рыба». Но была там только рыба, строго двух видов – минтай и хек. Кстати говоря, не самая плохая рыба. Если только не есть её каждый день. Ещё БЫВАЛА скумбрия холодного копчения, но о том, как вкусна на самом деле эта рыба, я узнал только, когда попробовал её в Одессе. А так мы её не то, чтобы ели – мы ей закусывали пиво, за неимением лучшего. Ещё БЫВАЛА мойва, из которой умелицы делали шпроты, почти как настоящие (настоящие шпроты были запредельным дефицитом и подавались по большим праздникам). Кета и горбуша считалась деликатесом, их можно было раздобыть разве что к праздникам (первое мая, седьмое ноября), что же до сёмги, кижуча, лосося и т. п. – мы знали только их названия. Особенно удивительно, что, живя на берегу самой большой реки континента, мы не видели в магазинах и рыбы, которая в ней водилась – сига, чира или даже хариуса.

Изредка БЫВАЛИ всякие экзотические рыбы – камбала, палтус, нототения, рыба со странным название «ледяная» и даже красивый огненный морской окунь. Их привозили большими замороженными блоками, которые тут же у прилавка разбивали, бросая эти блоки на постеленный на полу картон. Получившиеся обломки завешивали и продавали, допустим до двух килограммов в руки. Но, бывало, выдача не лимитировалась – и я купил как-то целый блок морского окуня, килограммов на десять или даже больше. Как я его вёз в автобусе? Да так же, как сайгака. Что мы с ним сделали? Да слопали с большим аппетитом. Не сразу, конечно – то, что сразу не съели, сложили в холодильник, благо он был практически пустой. Однако, морозилка в «Бирюсе» была небольшой, а окунь в значительной части состоял из головы. Чтобы как-то впихнуть всего окуня в морозилку, пришлось его разделать, прямо в мороженом виде – отрезать голову и острые плавники. Жена до сих пор вспоминает об этой операции с содроганием. Зато, говорит, окуня вкуснее этого она никогда не ела.

К слову, о холодильниках. Они были очень популярны в советских семьях. Я видел в некоторых квартирах три и даже больше холодильников (были ещё популярны морозильные камеры). Понятное дело, в маленьких кухнях они не все помещались, поэтому они стоили и в прихожих, и в залах, и в спальнях. Потому что, во-первых, случись удачная покупка (сайгак или окунь), есть куда положить. Во-вторых, летом и осенью советский человек много чего заготавливал на зиму и это много чего надо было где-то хранить. В третьих, любой продукт закупался по максимуму. Дают в руки палку колбасы – берёшь палку. Дают в руки полкило масла – берёшь полкило (а сможешь зайти два раза – вот тебе и кило). Это сейчас можно себе позволить купить грамм двести сыра в супермаркете, да сразу и съесть. А тогда увидел сыр – берёшь сыр по норме отпуска в руки, он ждёт своего торжественного часа в холодильнике. А, кстати, если есть возможность купить холодильник (очередь подошла и т. п.) – берешь холодильник. Даже если у тебя их уже два. Мало ли – старый сломается, или что. Или продать можно. Холодильник вещь ликвидная.

Но, всё-таки, о мясе. БЫВАЛО в продаже диетическое мясо. Например, кролики в кооперативных магазинах и на рынке. Дорого, но почти без очереди. Потому что мяса в этом кролике – чуть. Но к праздника и кроликов сметали. Забавная деталь – правая задняя лапа кролика никогда не обдиралась – чтобы придирчивый покупатель убедился, что это тушка кролика, а не кошки (однако, неспроста появилось это правило!).

БЫВАЛА в магазинах и супердиетическая курица. В ней настолько не было холестерина, что начитанный народ назвал её «синей птицей». Зато у неё были лапы с когтями и голова с клювом (для дополнительного веса по той же цене), а также остаточные перья, так что её приходилось ощипывать уже после покупки. Заботливые работники прилавка, в борьбе с холестерином, даже из непотрошеных кур умудрялись вынимать сердца, печень и желудки (почему-то они ценились даже больше, чем собственно куриное мясо, хотя сейчас мы этим сбоем кормим кота).

Об этом диетическом продукте даже песни слагали:

«Когда-нибудь это случится
и встретится мне на пути
пугливая синяя птица,
которую трудно найти»

Но, увы, надежды не оправдывались:

«синей птицы простыл и след»

Заметно даже по песням, что отличительная особенность этого продукта — неуловимость.

Настоящей сенсацией были импортные куры и индюки (не помню, чтобы их продавали в Красноярске, но я привозил их из командировок в Москву или Киев). Они были упитанные, ощипанные как следует, без голов и лап, а внутри сбой лежал в полиэтиленовом пакетике. Да и сама курица была упакована в специальный фирменный пакет с надписями по-венгерски, что ли.

Впрочем, что мы всё о мясе да о мясе. С хлебопродуктами-то проблем не было?

История об яичных рожках

Питание советского человека зиждилось на трёх китах: на картошке, капусте и рожках. Ну ладно, ещё на минтае с хеком, уговорили. Легендарная колбаса по два двадцать была-таки скорее подарком судьбы, чем ежедневным блюдом.

Так вот, рожки не БЫВАЛИ. Они БЫЛИ. Рожки были и на первое (в супе молочном и не молочном), и на второе (стандартный гарнир). Рожки на третье не видел, врать не буду. Но так – начиная с конца шестидесятых. А в начале шестидесятых их практически НЕ БЫЛО. Тогда, в детстве, они стали почти что лакомством, и до сих пор это моё любимое блюдо. Да-да, просто рожки, «без ничего», только обжаренные в масле. Запросто могу один слопать сковороду этих рожек. Возможны варианты – рожки с колбасой, или там макароны по-флотски, но это уже блюда почти праздничные, поскольку для них надо было добыть колбасу или даже мясо. Да и для «просто рожек», обжаренных в масле, тоже нужно было сливочное масло – ну да ладно, обжаривали и на смальце.

Дефицитом в начале шестидесятых были не только рожки, а вообще хлебопродукты. Даже хлеб. Не то чтобы был натуральный голод, врать не буду. Но очередь за хлебом приходилось занимать в четыре утра, иначе не хватит. Мы с сестрой занимали очередь по очереди. Одну ночь она, другую я. Я был классе втором-третьем, а она в шестом или седьмом. К восьми подходила мама или сестра, чтобы взять не одну, а две булки, потому что давали его по булке в руки. Мы втроём две булки в день уминали только так, не только с супом, но и просто посыпав солью. Мама тоже иногда ходила в четыре утра, но только если не смогла разбудить дежурного (или пожалела будить). А так она до четырёх обычно сидела за тетрадками.

С конца шестидесятых рожки не только перестали быть дефицитом, но и стали единственным, пожалуй, продуктом, который БЫЛ всегда. Когда я сватался, моя будущая тёща спросила у моей будущей жены: а что любит жених? Рожки, сказала та. Да не может быть, сказала тёща. Но так было.

Был с рожками ещё один нюанс. Если вы думаете, что это были такие же рожки, какие вы покупаете сейчас, вы глубоко ошибаетесь. Рожки, которые вы покупаете сейчас – жёлтенькие, крепкие, назывались тогда яичными и шли по высшему сорту. Почему яичные – ну, может, в муку яйца клали, в отличие от обыкновенных рожек. Не знаю. Но только яичные рожки были очень вкусные, и в Красноярске они БЫВАЛИ. А те рожки, которые БЫЛИ, второго или первого сорта – были белые и мучнистые, они как-то резко разваривались. Но ели и такие, куда деваться.

А однажды в начале восьмидесятых я попал в Читу, и в каком-то магазинчике за железнодорожными путями наткнулся на свободно продающиеся яичные рожки. У меня при себе был рюкзак, ну так я его, конечно, набил яичными рожками под самую завязку. И ещё авоську с рожками нёс в руке.

О, кстати – помните ли вы такую замечательную советскую штуку, как авоська? Это ведь типично советское изобретение – чтобы, если вдруг где-то что-то выбросят и удастся достать, то было в чём унести. Авоськи были разные – миниатюрные, на батон колбасы и пару бутылок молока, и гигантские, в которые входило два ведра картошки. И, к слову, такой роскоши, как пластиковые пакеты, в ту пору не было. Я помню, как первые пластиковые пакеты с картинками (в основном заграничными, но были, кажется, и с Пугачёвой и Боярским) появились в конце семидесятых, стоили какие-то космические деньги, пять, что ли, рублей (то есть были сравнимы по цене с бутылкой водки). Продавали их цыгане из-под полы, были они жутким дефицитом и престижной вещью. Предназначались они, ясное дело, не для похода в универсам, а для вечернего променада и подчёркивания своего статуса, дополняя джинсы и т. п.

Так вот, в Чите у меня была авоська средних размеров. И, напомню, рюкзак. Сработал инстинкт советского человека: бери, пока дают, и сколько унесёшь. Я привёз это богатство в Красноярск, и мы почти год ели только яичные рожки. Много ли надо советскому человеку для счастья…

Кстати, один мой приятель, полковник милиции, сказал мне как-то: человека можно очень легко сделать счастливым – нужно у него всё отобрать, а потом выдавать это же помаленьку, и он будет тебе век благодарен за то, что ты ему дал. Допустим, посадил ты его в камеру, забрал ремень, галстук и шнурки от ботинок. А потом взял да и выдал шнурки – вот уже тебе первое спасибо… А посидит хорошенько – он тебе скажет спасибо и за то, что ты его в камеру посадил: на воле-то мало ли чего с ним могло случиться?

Кажется, в девяностом, после знаменитого заявления Рыжкова, с прилавков смели даже и рожки. И они временно стали не только дефицитом, но и именем нарицательным – «рыжковские рожки». Признаюсь, и у нас на балконе какое-то время лежал запас «рыжковских» рожек, но в 1992 году мы их выкинули. А выкинули потому, что в 1992 году мои приятели, начинающие бизнесмены, поставили в Красноярск партию итальянских спагетти. Всяких разных форм и размеров. Приятели мне были кое-что должны и, зная мою слабость к рожкам, рассчитались этими спагетти. И чёртова уйма коробок стояла у нас в квартире, пока мы за несколько лет всё это не съели – и с тех пор уже покупаем рожки, когда захочется, какие хотим, и ровно столько, сколько нужно. Но это уже другая история и другая эра.

С хлебом и хлебопродуктами вообще была отдельная история. Вот типичная картина деревенской жизни семидесятых-восьмидесятых. Утро. Продуктовый магазин. У магазина толпа деревенских жителей с мешками. Они покупают хлеб – по пять-десять булок. Что случилось? Может быть, завтра война? Да нет, они вот этот свежий душистый хлеб с поджаристой корочкой сегодня скормят свиньям.

Сельское хозяйство порушили в тридцатом году, оно до сих по с колен не встало. И потому зерна не хватало. Вполне возможно, что пшеницы и ржи сеяли сколько надо. Но я дважды в студенческие годы «отбывал» сельхозработы, один раз на току, второй – на хлебоприёмном пункте. Что там делали с этим бедным зерном – врагу не пожелаешь. Его вываливали прямо в грязь и под дождь, оно горело, непереворошённое, много дней лежало на току. Никому до него дела не было. Можно ещё вспомнить хрестоматийные примеры, описанные даже в советской литературе и фильмах, когда сеяли зерно не тогда, когда надо, а тогда, когда райком скажет, и много ещё чего. Но я обещал говорить только о том, что видел и пережил сам. Вот этот хлеб на корм свиньям – я и сам покупал, да. И, по дороге до дома, пока чушкам не бросили, отъедал хрустящие корочки. Заметим в скобках, что большая часть советского зерна не годилась для выпечки хлеба, а годилась разве что на комбикорм. Но и комбикорм, сделанный из отечественного зерна, был дефицитом, его даже государственным предприятиям не хватало. А частнику добыть его и вовсе было нелегко.

Зато открыли нефть в Западной Сибири. Нефть продавали, покупали за валюту зерно, из этого зерна делали хлеб, а уже этот хлеб, сделанный из отборного зерна, люди покупали и скармливали свиньям. «Экономика должна быть экономной» (с).

История о королях и капусте

Помню, каким культурным шоком был для меня овощной магазин в Риге в восьмидесятом году: там на витрине лежали аккуратные, ровные вило?чки. Зимой! Я даже не представлял себе, что такое может быть. Так же, как вы, наверное, не представляете себе продажу капусты в Красноярске в советские времена.

Начнём с того, что в магазинах её не было. Не то выращивали мало, не то хранить не умели, а скорее и то, и другое. В общем, иногда зимой в овощных магазинах БЫВАЛИ дряблые склизкие вилки?, но, как правило, не было и их.

Следовательно, капусту надо было заготавливать самостоятельно. Хранить вилки? в городских условиях было невозможно, поэтому капусту в больших количествах квасили. Поздней осенью приходили с полей груженые грузовики, и тут же с колёс продавали. С машины мечут вилки? (а то и вывалят в грязь), народ, отпихивая друг друга, набивает мешки – из-за некоторых особо крепких вилков, бывало, и драка начиналась. Примерно так же продавались арбузы, лук и морковь.

Вообще, добыча еды в советские времена была небезопасным занятием. Когда товар заканчивался, очередь превращалась в давку, и там легко можно было получить «в торец». Драки вспыхивали и в универсамах, где люди сами брали товар – из-за последней бутылки молока, например (много раз был тому свидетелем).

Но особенно суровые битвы происходили во время так называемых ярмарок, когда под большие революционные праздники (1 мая, 7 ноября) продавали из грузовиков всякий дефицит – тушёнку, сгущенку, помидоры маринованные. Всё начиналось затемно, уже в шесть утра на центральном рынке стояли суровые толпы, готовые к борьбе. Приезжает грузовик, сбавляет скорость. Никто не знает, что там будут продавать – может, тушёнку, а может, сапоги. Плотная толпа бежит следом, наиболее настырные цепляются прямо за грузовик, чтобы потом быть первыми, остальные пытаются их от грузовика отодрать, чтобы прицепиться самим. Однажды на моих глазах человек вот так погиб под ногами – за несколько банок сгущёнки. Я и до этого за грузовиками не бегал, но после этого перестал на ярмарки ходить вообще.

Бывал на этих ярмарках и бессовестный обман. Помню, например, пенсионера, горько плакавшего на обочине – он покупал банки с тушенкой (по цене тушенки же), а ему продали зеленый горошек (в разы дешевле). Жестяные банки по размеру одинаковые, ни этикеток, ни надписей, только по номеру на крышке можно узнать, что там внутри. Но, к слову сказать, мужик утешился тем, что купил хотя бы горошка – горошка в магазинах практически не было. Он бывал иногда в трёхлитровых банках, предназначенных, видимо, для общепита. Потому что дома, даже в большой праздник, три литра горошка куда девать? Вот, кстати, на фото, мои дети дорвались до дефицита. Им сказали: ешьте, сколько влезет, всё равно выбрасывать.

Тот самый детский стол (см главу о столе и стульях).
Обратите внимание, чем занимаются детки.
Они жрут консервированный горошек.
Вообще-то, это дефицит. Но продавался в трехлитровых банках.
Открыл — надо съедать, иначе прокиснет.
Вот какая умная голова придумала продавать горох в трёхлитровых банках?
Впрочем, детям — праздник!

Кстати, считалось большой удачей урвать на этих ярмарках консервированные овощи «Глобус» – болгарские, венгерские, гэдээровские и ещё какие-то. Там были маринованные помидоры, огурцы, тот же горошек или фасоль. В общем-то, народ и сам солил не хуже, но это был какой-никакой, а импорт. Всё импортное ценилось. Эти помидоры были не только вкусными, но и престижными, подавали их к празднику.

Картошку или морковку в овощном магазине можно было купить иногда, но «по ту сторону прилавка» уже отобрали всю, что поприличнее, а тебе оставили то, что оставили – поэтому картошку мы предпочитали покупать у бабушек на улице. А многие и вовсе перешли на самообеспечение – на государство надейся, а сам не плошай. Городские жители брали участки «под картошку» (а их распределяли в профкомах – о! профкомы – это особая история), и сажали её, и окучивали, и убирали – для чего предприятия нередко прекращали работу и полным составом, на государственном же транспорте, ехали на поля. Отдельная песня – пресловутые шесть соток, которые давали под дачи, на которых городские люди пытались выполнять продовольственную программу, не надеясь на партию и правительство. Уж не помню, сколько раз на моей памяти принимались продовольственные программы. Но ни одна успеха не имела. Как не будет иметь и нынешняя, 2014 года.

Отдельная песня – подвалы в хрущёвках, оборудованные для хранения овощей и варений, этакая смесь городской и деревенской жизни. Сейчас их, кажется, не осталось совсем – подвалы обрели рыночную ценность. Их стали сдавать в аренду и на месте пыльных деревянных клетушек с висячими замками появились магазины, офисы и парикмахерские. А в советское время все хрущёвки были с такими кладовками, да ещё люди во дворах многоэтажек понастроили погреба, кто незаконным самостроем. кто – в рядах подвальных кооперативов (были и такие). Одним словом, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Пока мы жили с тёщей, я в эти игры ещё играл – на поля не ездил, но закупал осенью картошку в подвал, по дешёвке. Как только мы стали жить самостоятельно, я сказал «баста» и картошку мы покупаем по мере надобности на соседнем базарчике. Вопрос не в цене, а в образе жизни.

Кстати, а кто собирал (и перебирал потом на овощных базах) государственную картошку и капусту? Да опять-таки горожане. Их в организованном порядке снимали с работы (с сохранением зарплаты – «экономика должна быть экономной!»), и квалифицированные специалисты, вместо того, чтобы двигать вперёд высокотехнологичное производство, рылись в грязной земле, выкапывая клубни (а чаще оставляя их в земле – принудительный труд не бывает качественным!). Студенты и вовсе проводили «в колхозе» по полтора месяца. Ни картошку, ни капусту хранить не умели – больше половины её сгнивало в овощехранилище, и вся эта возня на поле была напрасной.

Меня это мало тяготило, особенно в первые годы. Я к такой работе был привычен из-за сельского своего прошлого, а хронометраж показывал хроническое недовыполнение плана по физической нагрузке, так что я ездил «на картошку» если не с удовольствием, но и без особого неприятия. Однако, чем дальше, тем больше приходило понимание неестественности и неправильности этого процесса – особенно если учесть, что плодов его мы в магазинах всё равно не видели.

А благодаря капусте я ушёл в бизнес. Дело было так: я тогда работал в одном НИИ. И, когда нас послали «на капусту», я отказался ехать. Я считал, что пока мы, как своеобразные штрейкбрехеры, закрываем дыры сельского хозяйства, это самое хозяйство никогда не организуют как следует – в частности, не отдадут землю крестьянам. Да как-то уже и унизительно мне было ехать туда – почему это я должен ехать куда пошлют и делать то, что не считаю нужным? Я не делал секрета из своего отказа, и за мной последовали другие.

В общем, НИИ едва не сорвал план заготовки капусты (обратите внимание: НИИ, специализировавшийся на разработке и внедрении современных информационных технологий, сорвал план по заготовке капусты! И почти никому это не казалось диким). И тогда директор (это к вопросу о королях) объявил, что все, кто не поехал на капусту, не получат годовую премию (в среднем шестьсот рублей на рыло). НИИ поднялся на дыбы, было организовано собрание коллектива, на котором меня выбрали председателем (ты наш Лёха Валенса, говорили мне сослуживцы). В общем, на собрании премию мы «отбили». Директор сказал: все получат, и даже Бабий. Ну, я для красного словца ничего не пожалею – я гордо и прилюдно посоветовал директору запихать мою премию в его задницу.

Разумеется, после этого в НИИ мне работать уже было незачем – я тут же уволился и ушёл в кооператив (как раз их только-только разрешили) рубить уже совсем другую капусту. Но это отдельная история, которую я когда-нибудь тоже расскажу. Кстати, премию в НИИ мне выписали-таки и долго пытались выдать. Я упорно отказывался получать. И западло было, и к тому времени у меня ежемесячная зарплата была втрое больше той годовой премии. В задницу, так в задницу!

Впрочем, в капусте ведь, кажется, находили детей…

История о цветах жизни

Многие их «ностальгентов» захватили СССР в школьном или максимум в студенческом возрасте, когда бытовые проблемы за тебя решают родители. Я в этом возрасте тоже на быт плевал с высокой колокольни. Но одно дело, когда ты школьник и заботы мало, а другое дело, когда на тебе семья. Ну вот, представьте: вы папа с мамой, и родился у вас ребенок. Первый. Со вторым проще — ему много чего от первого достанется. А вот родился первый, и… ну, пофантазируйте, что ему нужно и где вы всё это возьмёте. Ему нужно: коляска, кроватка, пелёнки, распашонки, молоко, бутылочки для молока (можно продолжать).

И… что?

Пойдём по пунктам.

Пелёнки. А вот не было никаких пелёнок-распашонок в магазинах. И фланели не было, чтобы всё это пошить. Во что заворачивали младенцев? Ну, то есть я понимаю, насколько бездуховные и обывательские вопросы я задаю, но вот лежит младенец с голой жопой и его надо завернуть во что-то мягкое, что есть объективная реальность. А мягкого ничего в магазинах нету, что ещё более объективная реальность. И ребёнок этот орёт, поскольку несознательный, ничего не знает ещё ни о борьбе с мещанством, ни о пирамиде Маслоу. Потом он, конечно, подрастёт — ему объяснят, и он будет так же с голой жопой, но при этом страшно горд своей духовностью. А сейчас?

Кто-то в старые простыни заворачивал, кто-то ещё как-то выкручивался. Кто-то привозил фланель, распашонки и прочее из столиц. Я был на длительной (два с половиной месяца) учёбе в Минске, и там запасся фланелью, распашонками и чем-то там ещё. До рождения, хоть так и не полагается делать — ну а куда бежать, когда родится? И, будем считать, выкрутились идеально. Как и с бутылочками — тёща работала в аптеке.

Коляска. А за коляской пришлось съездить в Новосибирск. У нас их просто не было. Никаких. В новосибирском Академгородке, мне подсказали, продают коляски. Ну чё, руки в ноги и вперед, для сибиряка тыща вёрст не крюк (а километров, кстати – действительно тысяча, да тысяча обратно – так что это факт, а не фигура речи). Оттуда – на верхней боковой полке плацкарта (да-да, той самой, что у туалета и дверь всё время туда-сюда – но ухватил-таки последний билет!) с коляской в обнимку – много ли надо советскому человеку для счастья…

А вот, кстати, анекдот в тему: говорят, при коммунизме у каждого будет личный самолёт. Зачем? Ну а как же – вдруг во Владивостоке колбасу выбросят, на самолёт – и туда!

Коляска была, по нынешним временам, без затей, примерно такая, как на фото. Однако, когда мы гуляли по набережной, люди подходили и спрашивали, где мы её брали – в Красноярске коляски в основном были какие-то низкие, ребенок ехал где-то у самой земли – эти коляски и сейчас иногда встречаю у дворников, они в них возят мусор. А у нашей был даже облегчённый сидячий вариант. В Новосибирске, небрежно отвечал я. Люди цокали языком и отходили.

Вот примерно такую я купил в Новосибирске
А в Красноярске если и были, то такие:

 

Молоко.

За молоком очереди были не на полтора часа, а минимум на два – часов в шесть утра занимаешь, чтобы в восемь, когда откроют и привезут, быть в первых рядах. Иначе не достанется. Молока в одни руки много не давали, хранилось оно максимум двое суток. То есть очередь за молоком была обеспечена минимум раз в два дня. К слову, есть замечательная и абсолютно реальная история, связанная с этой молочной очередью, но её лучше читать отдельно.

Был и другой вариант – после работы заглянуть в магазин на углу Мира и Диктатуры. Но тут уже не факт, что молоко тебе достанется. Чтобы досталось – надо в первых рядах быть на разгрузке. Когда приходил грузовик с молоком, штатные грузчики разом куда-то девались – а зачем, если есть добровольцы? Ну вот, разгрузишь машину с молоком – и берешь его без очереди, под завистливые взгляды. Многие пенсионеры, кстати, весь день проводили в магазине, ожидая, что что-нибудь ВЫБРОСЯТ. Когда ни придёшь – там куча старух, но никто ничего не покупает – заняли очередь, пока не знают за чем. Занятым людям с ними тягаться было невозможно.

Садик. Вот, говорят, при советской власти очередей в садики не было.

Старший (для которого покупали фланель в Минске и коляску в Новосибирске) родился, и само собой, на очередь в садик его поставили прямо в тот же день, как родился. Буквально — то есть, из ЗАГСА и в районо, не заходя домой. И вот кончается декретный отпуск (он год тогда всего был), а очередь – …сот какая-то. Жена преподавала в технологическом институте, там было вечернее отделение. Поставили её на это вечернее отделение. Правда, мне приходилось уходить с работы на полтора часа раньше, чтобы успеть её сменить. Но у нас на такие мелочи никто внимания не обращал: народ приходил на работу в среднем часам к десяти-одиннадцати и уже с четырёх помаленьку исчезал, особенно под конец месяца, когда в магазинах могли что-то выбросить.

Понятное дело, мы ходим в районо, нам сочувственно вздыхают, очередь …сот какая-то.

Проходит ещё год – и жену переводят на дневное отделение. Ну вот тут уже караул. Мама моя (сорок лет в системе образования, завуч в «Пионерской речке» – по сути, директор школы, её и в гороно и в крайоно знают) идёт просить. Ей сложно это делать – за себя и за своих никогда не просила. И закалка ещё та – стыдно, что своего пропихнёт, а кто-то, кто может быть, сильнее нуждается, пострадает… и всякое такое. Долго собиралась с духом, пошла, ей там сочувственно вздыхали, очередь …сот какая-то.

Ну что, надо взятку давать. Конфеты в коробках тогда только БЫВАЛИ, поэтому добыть быстро не удалось. А коробка осталась с каких-то времён. Купили шоколадных конфет «врассыпную» (что тоже было весьма непросто, но легче, чем в коробке), сняли фантики, разложили в коробку, получилось как так и было. Мама пошла, в первый и последний раз в жизни, давать взятку. Что там было, она до конца жизни вспоминать не хотела. Вернулась без конфет, с направлением в садик, молча легла лицом к стенке.

Ещё о детях. Вдруг вспомнилось лето восьмидесятого года. Я тогда уже дошёл до точки от бесквартирья, от ежедневного многочасового стояния в очередях за молоком и прочими продуктами – и решил свалить в деревню и жить там, преподавая, например, математику в школе, при натуральном хозяйстве, типа как Генри Дэвид Торо, а вечерами писать рассказы, типа как Лев Толстой. Но надо было попробовать, не потерял ли я навыки деревенской жизни. Поехал к своему деду, который как раз размышлял, не бросить ли ему корову, а то трудно косить, когда тебе за девяносто. Тест я сдал – на корову с тёлкой накосил, дров на зиму привёз-наколол, стайки починил и всякое такое. Но речь не об этом.

Покос был километрах в двенадцати, и туда удобно было ездить электричкой. Как раз самой первой, пятичасовой, кажется, приезжаешь, пока роса – валишь, а в полдень – обратная электричка. Сижу на платформе в тенёчке и читаю книгу. Вдруг чувствую – на меня смотрят. Поднимаю глаза – штук десять натуральных Гаврошей от пяти до десяти лет в живописных лохмотьях. У некоторых из них были штаны – но трусов не было, и это ясно было видно сквозь многочисленные дыры. У некоторых штанов не было, но были семейные трусы, тоже рванина абсолютная. Но больше на них ничего не было. И мы пялились друг на друга в немом изумлении – потому что для них мужик, читающий книгу, был диковинкой почище какого-нибудь Тянитолкая. Я шевельнулся, они напугались – и брызнули по насыпи прочь. Между прочим, босиком по щебёнке, если кто в этом что понимает. На другой день эти десять гаврошей привели ещё столько же – полюбоваться на диво дивное. Я всякой нищеты повидал до того и после того, но почему-то эти эти пацаны запомнились больше.

Из темы детей естественно вытекает следующая, об игрушках – но в широком смысле слова.

История об игрушках

Будете смеяться, но у меня «покупных» игрушек до самой школы практически не было. Может быть, в «ясельном» возрасте был какой-нибудь плюшевый мишка, но я, в отличие от Льва Толстого, помню себя не с младенчества, а лет примерно с трёх. Был у меня металлический совочек (ведёрка не помню, но может быть, и было) и пластмассовый грузовичок размером со спичечный коробок, у которого сразу отвалились колёса вместе с осями, но он прекрасно ездил и без колёс. И всё. Но это было вполне нормально по тем временам – это был конец пятидесятых, Сталин всего несколько лет как помер, не до игрушек было. К тому же мы были небогаты, если не сказать бедны, и жили достаточно далеко от цивилизации. Но я нисколько не сожалею об отсутствии игрушек, даже скорее наоборот, потому что именно благодаря этому у меня развилась фантазия и изобретательство, и с самых дошкольных лет я в состоянии сам себя занять и мне с самим собой никогда не скучно.

Кроме машинки и совка, у меня было множество пустых катушек из-под ниток и пустых спичечных коробков, в которых иногда попадались обгорелые спички (целые спички мне, конечно, не давали). Эти коробки были многофункциональной штукой. Из них можно было, например, строить дома, как из кубиков. А если воткнуть спереди спичку, коробок превращался в танк, и можно было устраивать танковые сражения. А если открыть коробок наполовину и воткнуть туда катушку, получался прекрасный паровоз, к которому можно было прицеплять другие спичечные коробки и делать длинные составы. Если учесть, что жили мы на железнодорожной станции, дед был кондуктором, тётя дежурной по станции, а читать я научился по справочнику кондуктора, можно понять, что у меня на печке, где я зимой, собственно, и жил, была «железка» в полный рост: дежурная по «станционному матюгальнику» распоряжалась: «Гав-гав-гав на пятый путь», маневровый паровоз формировал составы, передвигались стрелки, открывались-закрывались семафоры (да-да, светофоров тогда ещё не было, как и электровозов).

Это было зимой, а летом было ещё лучше. Между двумя огородами – большим картофельным и маленьким, с морковкой-редиской, было пространство метра два шириной, но длиной метров двадцать, где тёк ручеёк, росла лебеда и полынь. Вот вдоль этого ручейка я делал насыпь, строил дорогу, которая была то железной, то автомобильной, глядя что по ней ездило – пластмассовый грузовичок или спичечные составы. В зарослях лебеды-полыни делались просеки, грузовичок транспортировал лебединые и полынные стволы к ручью и из них делались мосты. Это было долгоиграющее строительство, его хватало на всё лето, особенно если учесть, что мосты быстро приходили в негодность, насыпи размывались дождями и т. п. Но было и реальное строительство – дом стоял на склоне горы, после дождя ходить было очень скользко, и я задумал замостить хотя бы самый крутой участок перед крыльцом. За околицей была небольшая свалка, я таскал оттуда обломки кирпичей, совочком рыл для них ямки в песке… Смех смехом, а эта «плитка» лежит там до сих пор.

В школьные времена помню только одну «покупную» игрушку – трескучий ППШ, который мне купили в Москве. ППШ произвёл фурор в нашем посёлке, хотя, конечно, у всех пацанов деревянного оружия были целые арсеналы. Даже я был в состоянии сварганить тот же ППШ из доски, гвоздя и круглого обрезка, подобранного на пилораме, а среди друзей были люди куда рукастее. Но «покупного» автомата не было ни у кого. Впрочем, он быстро сломался и куда-то делся.

Зато, с первого класса и до последнего (да даже и в студенческие времена), мне на день рождения (а иногда и на Новый год) дарили железные конструкторы. Их накопилось много, они в основном совпадали «по дыркам» и из них можно было строить целые миры. Из самого позднего помню целый космодром, с тягачами, стартовыми площадками с отходящими кабель-мачтами и т. п. Ракеты для космодрома сам же и вытачивал на уроках труда – сначала деревянные, а потом и железные. Были там и «Востоки», и «Союзы».

В общем, это был полный простор для творчества. Все необходимые игрушки я делал для себя сам. И это было прекрасно.

Для своих детей мы старались тоже покупать конструкторы, а не «готовые» игрушки. В Красноярске кроме железных конструкторов ничего не водилось, но из командировок я привозил всякие пластмассовые конструкторы, которыми сам играл вместе с ними. Помню ночь в Пулково в ожидании задержанного рейса, когда я успел собрать и разобрать все модели, которые были в инструкции к только что купленному авиаконструктору.

Не помню в каком году появились «склейки», которые у детей шли «на ура». но в Красноярске их не было, или были самые простые. Потом, кажется, уже в конце восьмидесятых, появились «Лего» – но тоже не в Красноярске, я их привозил.

Собственно игрушек (машинок и т. п.) дома было мало. Самую крутую из них, здоровенную гэдээровскую пожарную машину рублей за двадцать пять, мой пятилетний сын заработал себе сам.

И вот тут я, пожалуй, впервые отступлю от своей генеральной линии, потому что нынешнее изобилие игрушек мне категорически не нравится. Игрушки не ценятся, захламляют квартиру, и хуже того, стали предметом маркетинговой политики. («Собери полную коллекцию „Монстер хай“, да ещё и журналы, аксессуары и т. п.). Дети вместо творчества и развития с младых ногтей вовлекаются в игры тщеславия. Не думаю, что нужно ограничивать их катушками из-под ниток и коробками из-под спичек, но я стараюсь внучке покупать не куклы, а развивающие игры (к слову, хотя кругом капитализм, а не социализм, в Москве по-прежнему выбор таких игр шире).

В этой главе естественно было бы рассказать и об игрушках для взрослых. Сюда относятся всякие дивайсы для развлечения, выбор которых, впрочем, тогда был невелик. Года до семьдесят первого единственным таким дивайсом у нас дома была радиола (марку, увы, не помню), с переездом в Красноярск появился телевизор (до этого мы жили в таких местах, до которых телевидение не дотягивалось). Телевизор «Рассвет» красноярского производства дефицитом не был, но не был и шедевром приборостроения. У него очень быстро отвалилась ручка переключения каналов (которых, к слову, было всего два), и поэтому рядом с телевизором всегда лежали пассатижи.

Где-то в восьмидесятых появились цветные телевизоры, вот они были дефицитны, на них были очереди. В частности, у нас дома телевизор появился потому, что маме на работе выдали талон на цветной телевизор. По её талону мы телевизор и купили (не пропадать же добру). К слову сказать, через какое-то время мама купила цветной телевизор себе, но как! Она поменяла квартиру, чтобы быть к нам поближе, двухкомнатную на однокомнатную с доплатой в тысячу рублей. И вот этой тысяче рублей нашла применение – купила цветной телевизор «Горизонт» . Стоил он семьсот, что ли, рублей. Деньги по тем временам кошмарные, а главное, оцените перекос цен – телевизор стоит почти как комната. Намаялись мы с этим «Горизонтом», конечно – он постоянно ломался, причём не всегда его можно было починить на месте, и мы эти восемьдесят, что ли, килограммов таскали по лестнице и возили в мастерскую. В девяностые «Горизонт» был заменен на подержанный «Акаи», который работал потом много лет как часы.

В семьдесят втором году я купил первый свой магнитофон, «Дайну», на которую писал с радиолы через микрофон. Радиола была допотопная и, разумеется, никаких BBC не ловила. Однако раз в неделю там была чудесная передача о новинках зарубежной музыки. Я записывал в основном инструментальные композиции, мне они нравились. Много лет спустя я узнал эти композиции, слушая джаз. Оказывается, это был джаз, только законспирированный. Слова такого не было, а джаз был.

Если «Дайну» я купил без проблем, то за следующим магнитофоном, «Астрой», пришлось ехать опять-таки в Новосибирск. В принципе, «Дайна» вполне ещё пыхтела в конце восьмидесятых, но я увлёкся Высоцким, а чтобы переписывать Высоцкого, хотелось бы иметь четырёхдорожечный, а не двухдорожечный магнитофон, и с большими катушками. В Красноярске таких не было. И вот, проверенным путём, в Новосибирск, в Академгородок, оттуда на второй боковой полке с драгоценным приобретением. »Астра-110-стерео» – по тем временам это была вещь. Стереозвук, вертикальная компоновка, куча возможностей (которыми я, по большей части, так и не воспользовался). Наверное, это самый крутой дивайс, купленный мной в советское время. Хотя, конечно, продвинутый народ обзаводился стереоколонками, магнитофонами «Грюндиг» и т. п. Это называлось «аппаратура», были элитные люди, которые это имели и в этом разбирались. Но я за этим не гонялся и ничего об этом рассказать не смогу.

И, наконец, компьютер. Да, у меня дома был компьютер в советское время. Правда, не мой и недолго. В 1991 году мои коллеги, занимавшиеся автоматизированным обучением (по тем временам это было абсолютной новинкой), предложили мне написать книгу о построении автоматизированных обучающих курсов вообще и о системе АДОНИС в частности. И поставили мне домой самую настоящую «экстишку». Это была по тем временам очень дорогая и очень редкая вещь. Экстишка стоила сорок тысяч рублей, а «Жигуль» – шесть тысяч. За экстишку запросто могли убить. Поэтому пришлось занавесить окна в той комнате, где она стояла, детям запрещалось о ней упоминать среди своих друзей, да и самих друзей пришлось домой не пускать. Зато, конечно, когда на компьютере не работал я, его осваивали дети. Книгу я написал примерно за полгода, компьютер у меня забрали, а следующий, уже совсем мой, появился в 1992 году. Наш кооператив развалился, имущество разошлось среди членов кооператива, мне досталось полкомпьютера «Турбо-Искра» – с маленьким CGA-экраном на четыре цвета и пятимегабайтным винчестером. Но и он стоил больше двадцати тысяч (кажется, двадцать шесть). Я поднатужился и выкупил оставшиеся полкомпьютера. И это была революция – собственный полномасштабный компьютер, на котором можно было работать хоть ночью в трусах. До времён, когда компьютеры стали продавать чуть ли не в супермаркетах, было ещё очень далеко.

Ах да. Забыл рассказать ещё об одном дивайсе — телефоне. Вот прикиньте, многолетние владельцы мобильников, насколько дефицитным был не столько сам дивайс, сколько НОМЕР. Номерных ёмкостей катастрофически не хватало. В очереди на телефон стояли годами, бывало, квартиру было получить проще, чем телефонный номер. Какие драмы возникали при обмене квартир, какие проблемы были связаться с семьёй, например, будучи в командировке. По сути, очередь начинала серьёзно двигаться только, если строили новую АТС, а до этого она годами держалась в равновесии: кто-то уезжал и освобождал номер, но его тут же отдавали льготникам или блатным.

Так вот, в советское время нам так и не удалось «достояться» в телефонной очереди. Точнее у тестя телефон был, он был положен ему по службе. Тесть был нефтяник-буровик, его в любой момент могли выдернуть в командировку, ему могли позвонить среди ночи, чтобы получить срочную консультацию, и т.п.

Мы обзавелись телефоном в середине девяностых, когда появились платные номера. Стоили они что-то около шести тысяч рублей, это тогда была довольно большая сумма и на эти номера тоже была очередь, но гораздо меньше чем бесплатная. Мы с компанией «Крис» как раз издали серию моих методичек по Word/Excel/Windows/электронной почте (интернета еще не было как такового), и телефонный номер достался мне в качестве гонорара. Правда, через уплотнитель (на пару с соседом), но зато свой.

Мама получила телефон уже в нулевых годах, по льготной очереди для реабилитированных. До этого у неё год-два был мобильник, который мы ей купили для экстренной связи — вещь по тем временам редкая и дорогая, поэтому пользовалась она им только в случае крайней необходимости. Внуки за это называли её крутой бабушкой.

К слову, сам я до 2005 года всегда говорил, что у меня сотовый будет только по приговору народного суда. Сотовый тогда сопрягался с малиновым пиджаком и мерседесом, на человека, который в автобусе начинал говорить по сотовому, смотрели с изумлением. Ну, и меня телефон доставал на работе так (дёрг! дёрг!), что иметь его в кармане мне даже мысли не приходило. Мне насильно всучили сотовый во время заварухи с памятником Сталину, с тех пор я к нему постепенно привык, но всё равно, когда он звонит в самое неподходящее время (например, когда я на толчке), я говорю этому телефону всё, что о нём думаю, и только потом нажимаю кнопку «ответить».

История о столе и стульях

У мебели, приобретённой в советские времена, есть своя история: люди не просто скучно покупали её, как сейчас. За ней стояли очереди, добывали по блату, либо она доставалась по какой-то счастливой случайности.

Почему-то история приобретения мебели у нас обычно была связана с детьми. Наверное, потому, что до детей у нас мебели особо и не было – кровать и шкаф достались из татьяниной девичьей жизни, был ещё пресловутый стеллаж да письменный стол, подаренный нам на свадьбу. Этот стол недолго был письменным – очень скоро он стал пеленальным, а также гладильным. По понятным причинам мы скоро стали называть его не письменным, а описянным. Потом он всё-таки стал письменным, но уже для сыновей. Потом он стал компьютерным. Когда сыновья стали жить отдельно, мы его выкинули – он уже никуда не годился.

Когда мы, наконец, въехали в собственную квартиру, она была практически пустой. О квартире совсем отдельная история, которую я вспоминать вообще не хочу. Достаточно сказать, что я всерьёз думал о том, чтобы укокошить председателя профкома, которая в самый последний момент нашла-таки причину, чтобы мне квартира не досталась – и пришлось ждать еще несколько лет. Замечу лишь, что квартира строилась «самостроем», то есть мы получали бетонную коробку, а практически всё остальное – штукатурку, побелку, пол – делали самостоятельно. И это было по-советски: в нашем университетском подъезде доктор наук и будущий губернатор Красноярского края таскал на восьмой этаж мешки с цементом, а в университете ему за это шла профессорская зарплата (экономика должна быть экономной!). Я несколько месяцев вообще не появлялся на работе: надо было не только строить, но и сторожить построенное: ушлые советские люди тащили со стройки всё, что ни попадя (да, кстати, я и сам упёр доски для стеллажа с соседней стройки – а что, вы думаете, эти доски можно было где-то купить?).

В детской была двухэтажная кровать, купленная без приключений по случаю (та самая счастливая случайность) да тот самый описянный стол. Потом, правда, мы установили там ещё и детский спортивный комплекс – с турником, веревочной лестницей, канатом и т. п. Я как-то получил неожиданный гонорар, кажется, за лекции о «Культуре программирования»,и случайно увидел в магазине на Дубровинского этот самый комплекс. Денег как раз хватало, и я немедленно его купил. Я вообще всегда покупаю быстро и не особо раздумывая. Деньги у меня не задерживаются.

– Вы на машине, спросила продавщица.
– Да нет, сказал я.
– А как понесете?
– Да как – возьму да понесу.
– Один?
– А что, один.

Взвалив ящик на плечо, я понял, что имела в виду продавщица. Ящик был длинный и довольно тяжёлый. Я допёр его до дороги, поймал какой-то МАЗ, довёз до подъезда. В лифт ящик не входил, я понёс пешком. Где-то в районе третьего этажа я понял, что если я его сейчас положу, второй раз уже не подниму. Не знаю, как донёс до шестого этажа – и там с грохотом уронил. Он упал вверх этикеткой, и я узнал, что там было восемьдесят с лишним килограммов. Если бы я прочитал этикетку раньше, я бы его не занёс. А если бы ещё раньше, то, может быть, и не купил бы.

В большой квадратной комнате стоял стеллаж и диван, на котором ночью спали мы с Татьяной, а днём резвились дети. Поскольку комната была пустой, по ней можно было рассекать на трёхколёсном велосипеде, устраивать погони и свалки, строить железную дорогу и большие города из кубиков (строительство иногда затягивалось на несколько дней). Единственное, за что я боялся – за стеллаж, и то потому, что детки могли его свернуть, а он, падая, мог их покалечить. Поэтому я его регулярно проверял и укреплял. Потом, увы, появился шкаф, и на велосипеде уже не разъездишься, – а потом, как я ни сопротивлялся, появился телевизор, а значит, и свалки ограничились.

На кухне было и того веселее. Собственно, там стояла печка «Лысьва», раковина и холодильник. Больше там не было ничего.

Кухонный гарнитур был жутким дефицитом, и года два мы жили без него. Потом повезло. Мы гуляли с младшим сыном, зашли в мебельный – а там какой-то ветеран войны со скандалом отказывался от гарнитура «Верба» ДОКовского производства, который ему полагался по льготе – не то цвет не нравился, не то фасон. Гарнитур поступил в свободную продажу. Денег у меня с собой, конечно, не было, я посадил трёхлетнего сына охранять дефицит, а сам понёсся домой. Сын выдержал все покушения конкурентов, заявляя, что мебель куплена, папа сейчас придёт, и т. п. Он вообще сел на эти ящики и тем самым закрепил право собственности.

Гарнитур для своего времени был неплохой, удобный, мы расстались с ним только через двадцать пять лет (и это тоже отдельная история, в которой я пережил много всякого и лишился всех своих зубов). Всем был хорош этот гарнитур, кроме одного: там не было стола. И мы несколько лет жили без стола. Точнее, стол у нас был – детский, низкий. Дети сидели за ним на своих стульчиках, а мы первое время сидели на коробках с книгами или вообще на полу (это был такой прикол, мы и гостей так же принимали), а потом купили-таки табуретки.

Кухонные столы в магазинах были. Но это были очень неудобные уроды. Татьяна же хотела раскладной стол, как у мамы – ей прислали друзья из Москвы. На кухне он стоял небольшим, а когда приходили гости, можно было унести в комнату и там развернуть. Ну и, конечно, он был на порядок красивее того, что продавалось в красноярских магазинах. И мы с сыном купили такой стол в Москве (я как раз взял его с собой в командировку). Как мы его из Москвы везли – это отдельный разговор. Ну, в общем, примерно так же, как я потом вёз из Киева ножную швейную машину.

Замечу опять же, что никаких престижных мебелей у нас не водилось. Что удалось купить по случаю – то и купили. Люди, которые стояли в многолетних очередях за югославскими стенками, могут рассказать и более интересные истории. Люди, которые доставали модную мебель по блату, тоже могли бы рассказать много интересного – но не станут. Они вам скорее расскажут, как хорошо жилось в СССР, где ВСЁ БЫЛО.

Хрусталя, который был тогда большой ценностью и стоял напоказ в сервантах, у нас тоже не водилось – до сих пор не понимаю, зачем за ним люди так гонялись. Впрочем, какие-то хрустальные вещи нам периодически дарили (то вазу, то кувшин, а то и стопочки), но как-то они долго не задерживались. Мы относились к ним без должного пиетета, и потому они быстро разбивались. Их было не жалко – любимая чашка хрустальной не бывает.

О, кстати – а что в чашки наливали?

История о наркотиках

В советское время я кофе не пил. Во-первых, его просто НЕ БЫЛО. В принципе, и этой причины достаточно, но, во-вторых, я не чувствовал в нём никакой потребности. Я и чай-то не пил, хотя он БЫЛ. Точнее, пил только когда болел (что даёт основание заподозрить во мне энное количество болгарской крови).

А что я пил? Вы будете смеяться, но просто холодную воду из крана, зато помногу. Литра три в день минимум. За это меня все ругали — и мама, и жена, и тёша, а я знай хлестал себе. На всяких застольях рядом со мной всегда стояла литровая банка с водой. Я пил воду просто потому, что хотелось. А уже в весьма зрелом возрасте узнал, что врачи именно это рекомендуют как рецепт вечной молодости.

Кроме воды я пил ещё молоко. Когда оно было, конечно. Летом с молоком было попроще — его продавали из бочек unlimit, я покупал каждый день пять литров. Зимой за молоком были очереди, в магазине не всегда давали «в одни руки» столько, сколько хотелось. И появились «конкуренты»: дети, которым надо было варить каши, да они к тому же пошли в меня и молоко дули литрами.

Кстати, забавная деталь: я лет до пяти вообще ничего кроме молока не пил и не ел. Буквально. Когда меня отняли от груди, я устроил сухую голодовку. Отказывался есть всё кроме молока и попал в больницу с диагнозом «дистрофия». Как рассказывали мама и сестра, вид у меня был как у голодающих детей Эфиопии: большая голова, тонкие ручки и ножки, рёбра напоказ. Я чуть было не отдал концы, но в рот ничего не брал. Некоторое время меня держали под капельницей, а потом меня выписали со словами: «ну чёрт с ним, пусть пьёт молоко». С молоком в нашем посёлке были проблемы, и меня отвезли к бабушке с дедом, у которых была корова. И я там бегал несколько лет, не зная первого-второго-третьего. На краю стола всегда стояла поллитровая банка молока. Я подбегал к столу, заправлялся на ходу, как бомбардировщик, и бежал дальше. Уже ближе к школе я начал как-то есть хлеб (оказалось, что с молоком это вкусно) и употреблять вторые блюда, но к супам до сих пор отношусь с подозрением. С тех же пор я большой любитель парного молока. Во время дойки стоял наготове со своей поллитровой банкой — и получал своё сразу после процеживания.

После того, как мне «вынесли» желчный пузырь, что-то в пищеварительном процессе непоправимо изменилось, во всяком случае по отношению к молоку. Стоит мне выпить больше стакана молока — и пяти минут не проходит, как я уже «на очке». Так что я его уже почти и не пью. Но летом в экспедициях, когда мы со студентами Енисейского педколледжа опрашиваем в сёлах репрессированных, это вырастает в проблему. Ну да, я легко могу не пить молоко, которое продаётся в супермаркетах и молоком вообще не является. Но когда передо мной стоит банка с парным молоком, я не могу удержаться, как не удержался бы алкоголик, поставь перед ним открытую бутылку с водкой. Ну ладно, говорю я себе — я сейчас выпью полстаканчика. И выпиваю. И тут же наливаю еще полстаканчика. И ещё. Потом я понимаю, что уже выпил больше стакана, и всё равно пронесёт. Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! И я пью, пока у меня не отберут банку — или пока не понесусь вприпрыжку в сортир. Для студентов это регулярное развлечение: притащить Алексею Андреичу трёхлитровую банку с «белым наркотиком» и следить за реакцией.

Впрочем, я хотел сказать не о молоке, а о чае и кофе, то есть о том, в чём я ничего не понимаю. И хорошо, иначе я бы мучился так, как мучились люди понимающие. То, что продавалось в магазинах под названием чай, таковым практически не являлось. Чаем являлся индийский и цейлонский (со слоном), но он являлся, но НЕ БЫЛ. Даже в Москве за ним приходилось стоять в очереди, а в Красноярске его просто не было. Ну, мне-то что, я воду из-под крана пил, чаелюбы и чаеведы заваривали какие-то обломки веток, продававшиеся под названием «Чай грузинский номер какой-то», нюхали и вздыхали.

На форуме Реклама-мама в топике «Жизнь в СССР» (собственно, основа этой главы — мои посты в этом топике), пользователь Анхен рассказала показательную историю. Она десятилетней девочкой увидела в универсаме свободно продающийся цейлонский чай. Тогда в Красноярске ещё не знали цейлонский чай, зато хорошо знали индийский. Точнее, хорошо знали, что это хороший чай, в отличие от грузинского. А сам чай знали плохо, потому что его в магазинах не было. Десятилетняя девочка сообразила, что Цейлон где-то около Индии, следовательно, цейлонский чай тоже должен быть хороший. И что — она набрала полную корзину чая? Как бы не так! Народ сразу бы смекнул, что это что-то дефицитное, смели бы сразу весь чай да ещё бы и заставили девочку ограничиться нормой типа две пачки в руки. Нет, Аня купила пару пачек, с отсутствующим видом прошла к кассе (да, кстати, и продавщицы тоже не должны были догадаться!). А потом они пришли в магазин с мамой и так же, с отсутствующим видом, порознь, несколько раз через разные кассы, по паре пачек вперемешку с какими-нибудь вафлями (чтобы чай не бросался в глаза)… Смешно? Кому как. Мне грустно чего-то…

Да, кстати, вспомнилось позабытое слова «нагрузка». Собственно говоря, товары в магазине делились на три группы: дефицит, не дефицит и неликвиды. Так вот, дефицит, как правило, продавали только вместе с неликвидами. Покупаешь курицу – купи в нагрузку пару банок каких-нибудь рыбных консервов. Консервы эти для еды не годились, но для закуси – вполне, особенно после первого стакана, когда уже не сильно соображаешь, чем закусываешь. В книжных магазинах, например, книги нередко стояли, связанные по две: хочешь купить одну – покупай и вторую (какой-нибудь «Большой путь» Галины Николаевой). Потом ты вторую, конечно, выбросишь, или сдашь в макулатуру – больше ни на что она не годится. Собственно говоря, в таком извращённом виде прорывались рыночные отношения: ведь так, по сути, государственные магазины пытались привести цену к реальной: вот этот товар стоит дороже, чем на ценнике, а вот этот на самом деле не стоит ничего. Но легально устанавливать свободные цены они не могли. Зато могли легально использовать нагрузку.

Впрочем, пора вернуться к наркотикам. С кофе было ещё интереснее. То, что в столовых продавалось под названием кофе, таковым не являлось (кстати, и чай столовский тоже был из жжёного сахара, никакого чая в нём не было). Это была какая-то белёсая жижа (ах да, кофе якобы с молоком), которую черпали из большого ведра. Почему-то с этой жижи сильно клонило в сон. И явно ни пылинки кофе при его изготовлении не использовалось.

Зато был кофейный напиток «Ячменный колос». Кстати, советские учёные выяснили, что кофе вреден для здоровья. Советские учёные всегда находили вред в том, чего в магазинах не хватало. А вот «Ячменный колос», оказывается, был для здоровья очень полезен, и его везде рекламировали. Вот, если бы мне сказали придумать символ для Страны Советов, я бы выбрал, наверное, это кофе из овса. Не «этот», а именно «это» – потому что было не он или оно, это было «это»… Нет, ну надо ж придумать: кофейный (!) напиток (!) из ячменя (!).

Растворимый кофе я привозил по заказу из столичных командировок, но сам не пил – не видел в этом смысла. Холодная вода из крана была гораздо вкуснее.

В девяностых, однако, я начал принимать кофе ежедневно. Не пить, а именно принимать. Обнаружилась у меня вегетососудистая дистония по гипотоническому типу. И врач сказал мне, кроме всего прочего, пить каждый день кофе – утром и в обед. Кофе уже везде было навалом, и я его пил, как лекарство, не видя в этом особого удовольствия. Сказано два раза в день – пью два раза в день.

Однако через несколько лет гипотоническая ВСД перешла в гипертоническую, и тот же врач сказал мне исключить из рациона кофе. Легко, сказал я. Однако на деле оказалось не легко – я на этот наркотик уже подсел. И я узнал, что такое ломка. Болела голова, настроение было отвратительное, во рту был какой-то странный сушняк.

Апофеоз наступил, когда я шёл по улице и вдруг испытал непреодолимое желание выпить кофе. Тогда ещё не было тьмы кофеен в городе, зато везде торчали ларьки с пивом, газировкой – и растворимый кофе там тоже продавали. Ноги меня туда сами подвели, губы сами сделали заказ, руки сами передали деньги. Я купил банку «Нескафе», банку «Пепси-колы», зашёл за угол, дрожащими руками сорвал крышку, зачерпнул пальцами сколько сумел порошка, сунул в рот, и запил «Пепси». Через минуту отпустило. А ещё через минуту мне стало страшно – я понял, каково бывает людям, которые подсели на наркотики посильнее кофе.

Кофе я победил привычным способом: сначала уменьшил разовую дозу, потом перешёл с двух приёмов на один. Сейчас я его ещё пью – но не каждый день и в безопасных количествах.

История о штанах

«Тряпочные» магазины всегда были для меня самым страшным наказанием. Меня охватывает паника уже на входе, а уж внутри… Поэтому одежду и обувь я ношу до последнего, пока они не начинают рассыпаться. К тому же фигура у меня какая-то нестандартная, и брюки покупаются не ранее пятидесятой примерки. Даже сейчас, когда штанов в магазинах полно каких угодно, поиски подходящих занимают не один день. А в советское время было еще хуже. Причём, какими бы они ни были новыми и красивыми, отглаженными и чистыми, уже через пять минут ношения они загадочным образом перекручиваются, мнутся, и на них появляются подозрительные пятна, даже если я в них не ел.

Ни о какой «престижности» речи не шло — я нелепо выгляжу даже в обычном костюме, еще нелепее, видимо, выглядел бы в джинсовом (писк моды тех времен). Поэтому обычная моя одежда — что-нибудь вязаное: удобно, тепло и нигде не стесняет. Рекордсменом тут, несомненно, является зелёный гэдээровский джемпер, который я носил двадцать с лишним лет: первые десять лет «на выход» — на учёбу, а потом на работу, потом десять лет дома, в зимние холода. А, когда он начал совсем уже рассыпаться, жена его распустила и что-то из него связала, не помню что.

Купить это «что-нибудь», однако, было непросто — хорошо, хоть жена научилась делать это без меня. Представляю, что бы было, если бы я пытался хоть как-то следовать моде. Какие-то неведомые слова из этой области периодически до меня доносились — «блейзер», например. Или «батник». Но что это означает, я не знал, да и до сих пор неинтересно. Наверное, люди, которые носили эти самые блейзеры и батники, могли бы рассказать много интересного о том, как они их добывали.

Всё бы ничего, но я часто ездил в командировки, особенно в Москву и Киев. И мне заказывали всякие вещи. Происходило всё как в песне Высоцкого: «где мне всё же взять доху, зятю рыбу на меху». Представьте себе: жена говорит, чтобы я купил ей кофточку, чтобы было красиво и ей шла. Где я, и где понимание того что красиво, а что нет! Я честно пытался выполнить заказ — например, вставал в очереди, рассудив, что раз уж в Москве за этим очередь, значит, вещь стоящая. Но, по большей части покупал совершенно не то, и в конечном счете, от меня отстали.

На этом, собственно, я собирался главу и закончить, однако вспомнилась ещё одна важная деталь. Не имея возможности купить одежду, люди шили и вязали её сами. Это же была целая индустрия! Жутким дефицитом были журналы «Работница» и «Крестьянка», потому что в них в каждом номере публиковались выкройки. Остальной журнал выбрасывался, а эти выкройки были ликвидной вещью – их коллекционировали, ими обменивались, их размножали на ЭРЕ (советский множительный аппарат) и, конечно, по ним шили. Загляните в любую советскую контору – сотрудницы, как полководцы в Филях, обступили стол с разложенной выкройкой и горячо её обсуждают.

С тканью для шитья тоже были проблемы. То есть ткань была, но достаточно унылая. Были даже целые магазины, которые назывались «Ткани». И что с того – магазины «Мясо» тоже были, а мяса них всё равно не было. Москвичка Валентина Фридман вспоминает: «На Кузнецком Мосту был Дом Моды, где шили для партийных и комсомольских функционеров, которые представляли СССР на разных мероприятиях за рубежом. Там был киоск с выкройками. Выкройки очень тщательно сделаны- изделие практически не нужно было подравнивать под фигуру. За выкройками наиболее модных фасонов нужно было приезжать до открытия киоска, иначе не достанутся. Потом в конце 80-х появился журнал «Бурда», который можно было выписать на заводе обязательно с газетой «Правда». На Ленинском проспекте был и есть магазин Дом ткани – там можно было, выстояв огромную очередь, купить х/б вафельные полотенца в рулонах на метраж. Потом дома подрубить края. Давали не более 10 м в руки. Там же можно было купить импортные ткани на платья, давали на полметра или метр больше, чем нужно для платья (лишнее на подбор рисунка), в одни руки максимум – на два платья. Но на мужские костюмы можно было скупить хоть весь магазин. Костюм дома вряд ли кто шил, сложно. Как–то в начале 80-х продавали джинсовую ткань – покупателей было мало, продавщицы говорили, что ткань хороша для обивки мебели, а разборчивые женщины-покупательницы парировали, что для мебели слишком скучная однотонная расцветка, а для юбки ткань слишком плотная. Моя свекровь во время войны работала в артели, которая вязала варежки и носки для армии, так эта артель под разными названиями просуществовала до развала СССР. В 80-х они активно вязали женские шапки, если вязать быстро, то это был очень хороший приработок. Зарплата инженера была 150 р и 120-150р я зарабатывала на шапках.

Из 80-х знаю срок службы льняных и полульняных простыней. Спокойно служат 12 лет (при замене постельного белья раз в неделю и 2 комплектах, периодичностью стирки 2 р/месяц), затем вырезается середина, края от двух простыней стачиваются и получается одна простынь, которая служит ещё 5 лет, края от середины тоже стачиваются и получается посудное полотенце, которое служит 3 года, самая протертая часть середины обвязывается крючком и используется как качественная тряпка для кухонного стола.

Я работала на заводе, там к праздникам всем работникам давали продуктовые наборы или что-то промтоварное. Так я получила к 8 Марта фен соседнего завода «Микромашина« и меняла его с работницей из другого цеха на эл.чайник того же завода, т.к. фен от «Микромашины» у меня уже был. Но, в начале 80-х к 8 Марта я получила сногсшибательный подарок от родного завода – талон на покупку летнего платья. Помню эту красоту до сих пор. Рядом с заводом был Универмаг и всем заводским женщинам дали такие талоны; приходить в магазин за покупкой нужно было к определенному времени. Платье было венгерского производства, плотное х/б с множеством рюшечек, с кантами. Технологически оно требовало большого мастерства. А главное- я была в нём космически хороша. Так как в магазине продавали платья по времени, то получилось так, что все работающие в первую смену получили платья двух расцветок: синей в белый горошек и красной в белый горошек, а работающие во вторую смену – синие в белый горошек и бордовые в белый горошек. У меня было синее. Обычно на работу я ходила пешком, но в тот день небо собиралось заплакать, я припозднилась и поехала на трамвае. Когда зашла в трамвай и передавала деньги за билет, почувствовала, что трамвай пронизывают молнии злости и ненависти. Ругани слышно не было. Посмотрела в салон и мне реально стало плохо- кроме меня в трамвае ехало 5! женщин в таких платьях».

Это было в Москве – самом благополучном городе СССР. А что было в городе Красноярске, не дотянувшем до миллионника… Такая роскошь, как «покупная» простыня, у нас очень редко БЫВАЛА. Покупали в магазине «Ткани» ситец. Ширина его была 90 см., если сшивать по длине, получалась простынь шириной 180 см., но кроватей такой ширины не водилось. Поэтому брали три отреза по 2 метра, один резали вдоль и получалось в итоге две простыни по 135 см. шириной. Шили не только простыни, но и наволочки, и пододеяльники.

А из обрезков ткани получались прекрасные мешки для хранения сыпучих продуктов. А в чём их ещё прикажете хранить? Магазины никакой упаковки не предлагали, кроме грубой обёрточной бумаги и – уже в восьмидесятых, небольших полиэтиленовых пакетов. И вот идёшь ты в магазин за мукой, во что тебе продавщица насыплет муки? (К слову, такого явления как мука в бумажных двухкилограммовых пакетах, тогда не было). Она насыплет тебе муки в льняной или сатиновый мешок, который ты принесешь с собой. То же и с сахаром-песком, с крупой и т.д.

Помню, что жена постоянно шила что-то для детей. Не только шила, но и перешивала. Венцом её мастерства была самая настоящая детская шуба, которую она сшила из своей, бывшей подростковой. Шуба – это, я вам скажу, не платочек носовой подшить. Это очень серьёзная работа. А к шубе, кажется, ещё и шапка получилась. Конечно, проще было бы детскую шубу купить. Если бы они продавались. Но они, увы, не продавались. А зимы, к слову, стояли тогда такие… не чета нынешним.

Причём, пока мы жили у её родителей, проблемы с швейной машинкой не было – там была машинка, чуть ли не довоенная. А вот когда мы стали жить отдельно, это стало проблемой: где-то что-то подшить – езжай через полгорода. Замечу, что швейные машины были очень дефицитны. Не только в Красноярске, но и в Москве их продавали только ветеранам войны, и то по очереди. Конечно, бывая в командировках, я всегда заходил в соответствующие отделы – а вдруг повезёт?

И однажды повезло! В Киеве я неожиданно увидел ножную швейную машину, которая продавалась совершенно свободно. Я хочу уточнить: не ножнЫЕ швейнЫЕ машинЫ, а вот конкретно однА ножнАЯ швейнАЯ машинА. Что там было – ветеран не смог выкупить, или надо было план выполнить (а дело было под Новый год), но вот стояла она совершенно свободно. Денег у меня, хоть в обрез, но хватало. Я, конечно, тут же её купил. И только потом стал думать что я с ней буду делать. Ну – ножная же машина. У неё немаленькая тумбочка, например. Она с этой тумбочкой весила больше тридцать килограммов. Её по улице-то тащить было проблематично. Хорошо, хоть была зима и по снегу машинка более-менее катилась. Не помню, как я упёр её в Борисполь, может даже на автобусе, сдал в камеру хранения и продолжил свои командировочные дела. Как я сдавал потом машину в багаж – это, конечно, особая история. И как я потом в Красноярске из багажа получал – тоже особая история. А уж как я потом с машинкой заявился домой, этаким Дедом Морозом… Много ли нужно советскому человеку для счастья…

Если вы присмотритесь к советским фильмам, заметьте – там все вяжут. Свитера своим любимым, шарфы (всплыло из подсознания слово полуприличное слово «мохер»), береты и шапки. Свободного времени на работе было сколько хочешь, журналы «Работница» и «Крестьянка» поставляли …как это называется… схемы вязки? Шерсть, особенно хорошая, да была дефицитом, но нишу оперативно заняли сельчане, на рынке шерсть, по соответствующей цене, но была. Конечно, и у нас дома жена вязала – варежки детям, тёплые носки, опять же детям — шапочки (одну я запомнил – шапочка с пелеринкой, по нашим сибирским реалиям вещь очень полезная). И, кстати, её шарфы были лучше покупных – мне подарили как-то модный мохеровый, так он и щипался, и длинные свои волосья в рот засовывал, и от пота скатывался в какие-то космы, а с жёниными шарфами ничего такого не происходило. Из сугубо практического занятия выходили какие-то уже декоративные – какие-нибудь макраме, вязаные фигурки и всякое такое. Есть женщины, которые до сих пор этим увлекаются. Да и жена нет-нет да и вспомнит былое, вот недавно связала внучкиной кукле полный набор, от шапки с пелериной до носочков.. А швейная машина, с которой столько связано (я, когда на неё гляжу, тут же вспоминаю Киев), много лет стоит без дела в углу спальни и используется как тумбочка.

Где-то в 1990 или даже 1989 году разрешили «челночников», и полуподпольные «барахолки» пи районных базарах преобразовались в большие промтоварные рынки на окраине города. Были там китайские товары, похуже, и турецкие, получше. Был выбор, было качество (по сравнению с тем, что в магазинах). Цены, конечно, были космические, но я к тому времени уже ушёл в кооператив, и зарплата там была тоже космическая, от полутора до двух тысяч (замечу, кстати, что мы занимались не перепродажей, а высокотехнологическими услугами). И вот эти промтоварные рынки были первым предвестником будущего товарного изобилия, а главное – смены отношений продавца и покупателя. Они, по крайней мере, стали равны – одни представители нарождающегося среднего класса покупали у других представителей нарождающегося среднего класса. «Вас много, я одна» тут уже не прокатывало.

Что мы все о еде да шмотках. Наверное, надо поговорить об удовлетворении духовных потребностей?

История о самой читающей стране

Советский народ был очень высокодуховным. Это была самая читающая страна и всякое такое. Это нам говорили тогда и говорят до сих пор.

Может быть. Одно только странно. Как только наступил капитализм, эта духовность вдруг куда-то делась. Как только, так сразу! Вдруг самая читающая страна бросилась читать дешевые детективы и смотреть пустые сериалы по телевизору. Как такое могло случиться?

У «патриотов» ответ готов — нас развратили! План Даллеса и всякое такое. Хреновая, замечу, была эта духовность, если она так быстро и так низко пала.

Ответ предельно прост на самом деле — ни фига не был он высокодуховным. И самым читающим он тоже не был. Никогда не забуду язвительную фразу Виля Липатова из какой-то его повести: «а дефицитные книги на книжной полке стояли так плотно, что вытащить какую-нибудь не представлялось никакой возможности». Вот тут — вся квинтэссенция «высокодуховности».

Есть такое умное слово, — товарный фетишизм. В СССР он был куда хлеще, чем во времена Маркса и Энгельса. Плюс к деньгам мерилом престижности стал еще и дефицит. Человек, владеющий дефицитом — коврами, сервелатом, хрусталём, БВЛ, югославским гарнитуром — с презрением относился к тем, кто этого не имел. Помню, как на каком-то дне рождения, что ли, одна гостья обнаружила, что в моей библиотеке нет «Женщины в белом» Коллинза — а в то время это была очень престижная книга. Весь вечер она «отъезжалась» на этом факте, то намекая на содержимое, то прямо говоря, что без Коллинза любая библиотека неполна. Я не стал объяснять ей, что эта книга у меня была, она мне не шибко понравилась, и я поменял её на двадцатитомник Толстого (оцените, кстати, разницу рыночной стоимости — один том на двадцать). Увы, гостья эта была не одинока — я сталкивался с этим постоянно, иногда уж совсем в безумных формах: в одном доме ковров было столько, что ими были увешаны все стены, они лежали на диванах, а на полу они были аж в два слоя!

Поскольку книги в СССР были дефицитом, обладать ими было престижно. Поэтому они у всех и стояли. Тем более, что в состав престижной «стенки» входил и книжный шкаф, и его полагалось чем-то заполнять. А вот читать — вовсе не обязательно. А если и читать — отнюдь не классику. Я это заявляю вполне ответственно, поскольку большая часть моей библиотеки была собрана именно в те годы, в основном путём обмена и покупки на чёрном рынке, я много вертелся в среде «книголюбов»и сравнительную рыночную ценность книг представляю очень даже хорошо. Собственно, и собрана-то библиотека была благодаря тому, что мои литературные пристрастия кардинально расходились с пристрастиями большинства.

Но — к делу. Книг в магазинах на самом деле было навалом, но читать их было решительно невозможно — ну какому нормальному человеку придёт в голову читать, например, полное собрание речей Л.И.Брежнева?

Многие замечательные книги были попросту запрещены, и не издавались никогда — мы узнали о них только в девяностых: Платонов, Набоков, Пастернак, да мало ли ещё .

Другие замечательные книги были как бы не запрещены, но и не издавались всё равно. Например, «Мастер и Маргарита» — как была издана в шестидесятых годах небольшим тиражом, так и не переиздавалась до самых девяностых.

Да и просто хорошую литературу в книжных магазинах невозможно было (по эту сторону прилавка) купить. На них не хватало бумаги.

Тем не менее мы книги читали, в том числе и хорошие. Ну, не буду рассказывать, как очередной бестселлер давали на одну ночь. Но основной механизм добывания книг был построен на обмене книг откровенно хреновых на те, которые имели рыночную стоимость, а уж тех — на нужные тебе книги. Схема была отчасти похожа на производство свинины из нефти — нефть продали, купили пшеницы, напекли хлеба, скормили свиньям.

Ну вот, например. Покупаешь в магазине кучу политиздатовских книг — они были очень дешевые во всех смыслах этого слова. Отрываешь корочки, сдаёшь на макулатуру. Сдал двадцать кило макулатуры — дали талон. На талон покупаешь книгу Мориса Дрюона о королях (это было что-то типа нынешней Дарьи Донцовой, такая же жёлтая мура), а уже вот эту рыночную стоимость меняешь на что-то путное. Я, например, сдал шестьдесят кило макулатуры, взял три тома ненужного мне «Виконта де Бражелона» и выменял их на оранжевый одиннадцатитомник очень любимого мною Лескова — и им не спеша наслаждаюсь до сих пор.

Ещё раз обращаю внимание на соответствие: «четыре тома к одному». Оно говорит о реальной рыночной стоимости книг и интересе читающей аудитории. Ценились — Морис Дрюон, Дюма, Стивенсон, Пикуль, «виньетки» (серия фантастических и приключенческих книг в едином оформлении, с этакими виньетками). Не ценились, к моему счастью, Лесков, Толстой, Чехов и прочая классика. Когда книги перестали быть престижной дефицитной вещью — многие их просто выкинули, кто на помойку, кто в гараж, в лучшем случае на дачу. А что читают — да вместо фантастики фэнтези, вместо Дрюона — «Кремлёвских жён», вместо Пикуля — Бушкова. То же яйцо, вид сбоку. «Белинского и Гоголя» (с) этот самый читающий в мире народ с базара не понесёт (как, впрочем, не нёс и в советские времена).

Можно было ещё купить на подпольных книжных рынках книги втридорога (втридорога — это фигура речи, они иной раз стоили на порядок дороже), но они нередко были крадеными. Я однажды очень дорого купил прекрасно изданного «Дон Кихота» в двух томах с иллюстрациями Бродского — и только дома обнаружил там сведенные библиотечные печати. И, каюсь, книгу в библиотеку не вернул.

Ну, и так далее. Кстати, в кармане рюкзака, в котором я вёз из Читы яичные рожки, лежало еще и дореволюционное издание Нового завета, купленное за кошмарные совершенно деньги — что-то больше ста двадцати рублей. То есть, я получил возможность читать Евангелие не в размытых каких-то фотоотпечатках, как до этого, а в виде нормальной книги, пусть даже и с ятями. Но оно того стоило.

В Минске я нашёл неплохой букинистический магазин, и дежурил там регулярно, ожидая, что что-нибудь выбросят. Благо курсы были по вечерам, а днём я был абсолютно свободен. Это происходило так: кто-то приходил, сдавал книги, продавщица быстро откидывала что-то ПОД прилавок, а остальное вываливала НА прилавок. И книголюбы кидались к прилавку, пихаясь локтями (то есть, книги покупались примерно так же, как и капуста).

Книги были не главным источником духовных ценностей советского человека. Главным источником были не они.

История о счастье

Вот что не было в СССР в дефиците, так это алкоголь. Можно спорить о качестве этого алкоголя, но качество вещь субъективная, и любой скажет вам, что «Шабли» 1942 года ни в какое сравнение не идёт с «Агдамом» по рупь десять – разумеется, в пользу последнего.

Алкоголь в СССР БЫЛ, и был несомненно. И это было очень мудрое решение партии и правительства. Стоило, например, какому-нибудь отщепенцу сказать, что в магазинах ничего нет – и любой добропорядочный советский гражданин уличал его: «а водка???». И отщепенцу нечего было на это ответить, он уползал, свиваясь кольцами, в своё осиное гнездо. Против правды не попрёшь!

Рискну утверждать, что алкоголь не просто БЫЛ в магазинах — он был краеугольным камнем советской системы, по крайней мере начиная с шестидесятых годов. До этого власть держалась исключительно на насилии, а потом – на водке. Как только не стало водки, не стало и советской власти.

Выше уже было сказано, что для счастья советскому человеку было нужно немного – добыть полбатона колбасы, пару бутылок молока, тушу сайгака. Но это были радости слишком эпизодические и низкого происхождения. А советский человек должен быть счастлив постоянно. Ведь человек создан для счастья, как птица для полёта (с). Птице-то, чё – встала на крыло да и лети. А человеку счастья где взять?

Счастье было. Его не могло не быть. Оно было сначала по 2.87, потом по 3.62, потом по 4.62 (или 4.12, не помню), а потом, кажется, было и по пять с чем-то (но в тот момент счастье для меня было неактуально, поэтому не помню).

Водка попадалась в самых неожиданных местах и заменяла собой все прочие продукты. Помню, как, гуляя по Старому городу в Риге, я жутко проголодался, зашёл в подвальчик с многообещающим название «Бутербродная» и лицом к лицу столкнулся с продавщицей, которая стояла наготове с бутылкой водки в одной руке и со стаканом в другой.

-Сколько?- спросила она.

Я от неожиданности сказал «двести». Продавщица молниеносно налила мне граненый стакан и сунула два бутерброда (норма — один бутерброд на сто грамм). То есть, бутерброды в этом заведении были, но отнюдь не в качестве основного блюда (спустя годы Вадик Кабыш сформулировал это гениально и кратко – «не путай хавку с закусью!»).

Ну и чё – хватил стакан беленькой, закусил двумя бутербродами с легендарной по два двадцать – и далее моя экскурсия обрела совершенно восхитительный дискурс. Ничего из дальнейшей экскурсии не помню – помню только, что было мне очень хорошо. Вот, собственно, на этом примере механизм осчастивливания будущих ностальгентов виден чётко. Очереди не запомнились – запомнилось только, что было хорошо. («Нормально, Григорий?» — «Отлично, Константин!» (с))

В общем, амнезия с анестезией в одном флаконе (кажется, тоже (с)).

Любопытно отметить, что отрезвление у меня наступило одновременно во всех смыслах и, подозреваю, одно было следствием другого. Я вёл тогда учёт времени и обратил внимание, что за каждой пьянкой тянется примерно трёхдневный след снижения качества жизни – то есть, сумма полезных затрат времени падала. Ну, понятно, на другой день – похмелье, но и на второй, и на третий… Мне это не понравилось и, кроме учёта времени, стал я вести учёт выпитого алкоголя.

Результат меня изумил – я-то считал себя человеком практически непьющим, однако в пересчете на водку, оказывается, я выпивал бутылку в неделю. Я установил месячный лимит алкоголя и последовательно его снижал, пока не довёл в 1983 году до чистого нуля (даже пива не пил). И немедленно был идентифицирован как человек чуждый делу социализма. Я сидел на каком-то дне рождения, пил себе морс, и сосед слева сказал мне, что я несоветский человек.

-Это почему же? – изумился я.

-Не пьёшь. А кто не пьёт, тот задумывается. А кто задумывается, тот до такого может додуматься….

А я, и правда, уже много до чего додумался. Антисоветским человеком я тогда ещё не был, но несоветским – точно. На демонстрации ходить перестал, всякими политинформациями также манкировал, и в прочие типично советские игры играть перестал. Зато полез в изучение истории СССР, пока, правда, по открытым источникам – но и чтение газеты «Правда», начиная с 1943 года (раньше этого года не давали) позволило пытливому уму сделать потрясающие открытия.

Антисоветским человеком я стал значительно позже – да и любой человек, занимаясь опросами репрессированных людей, таким человеком станет – столько горя и слёз на него обрушится, столько сломанных судеб и загубленных жизней перед ним пройдёт – и только последняя сволочь простит всё это советскому государству.

Впрочем, мы договаривались о репрессиях пока не говорить. Мы говорили о том, что алкоголь, в отличие от остальных продуктов, был доступен практически в любой точке СССР, разве что на Севере его не хватало – не успевали доставлять в требуемых количествах. Да и то верно – водку, если верить Высоцкому и Щербакову, гнали из опилок, а опилок было навалом.

Однако, если в пространстве водке была дана полная свобода, то во времени она была зажата в жёсткие тоталитарные рамки. Продуктовые магазины закрывались в восемь, но вино-водочные отделы – в семь (а открывались – в одиннадцать утра, чтобы граждане, прежде чем получить дозу счастья, хотя бы пару часов успели поработать). Вот как раз этот самый покос, на котором я встретил гаврошей, находился аккурат на границе Красноярского края и Иркутской области. Меня заинтересовал такой феномен: ежедневно, начиная с полдесятого, сплошной поток машин, мотоциклов и мопедов мчался с запада на восток по дороге, до этого бывшей совершенно пустынной. Через полчаса те же самые средства передвижения потоком мчались уже с востока на запад, а потом дорога вновь становилась пустынной. Разгадка проста: когда в Красноярском крае было десять утра, в Иркутской области было уже одиннадцать!

Однако в 1985 году, наступив на горло собственной песне (а клеветники утверждали, что больше половины бюджета СССР – это доход от продажи алкоголя), власть объявила сухой закон, ущемив тем самым права миллионов на счастье и окончательно подорвав экономику страны. Народ не простил этого, и сменил непьющего президента на пьющего. Но какое-то время за счастье приходилось воевать в самом прямом смысле слова: очереди за водкой были кровавыми побоищами. Советские люди лезли по головам других советских людей к заветному окошку, удовлетворяя одну из высших потребностей в пирамиде Маслоу – потребность в счастье!

Я, правда, эти побоища видел только по телевизору – очень уж удачно я выбрал время для завязки – 1983 год. Однако водку по талонам покупал (забыли талоны на водку? Вспоминайте!). Потому что водка стала крепчайшей национальной валютой. Она и до этого была национальной валютой – единица измерения стоимости услуги была отнюдь не рубль. Идите вы со своим рублём – он ничего не стоит, и на него ничего не купишь.

Стратегический запас водки стоял у нас в шкафу (нас в семье было четверо, и все – непьющие), и разные сантехнические проблемы разрешались в момент. Кроме того, водку тогда можно было очень выгодно поменять на продукты, что мы и делали. Забавно, но этот стратегический запас дожил у нас до 21 века – последнюю «талонную» бутылку «Пшеничной» мы выпили несколько лет назад, кажется, на моём юбилее. Хотя, конечно, выпивать её было кощунством – примерно как выпить вино из древней амфоры, добытой со дна Эгейского моря. Её надо было сдать в музей в назидание потомкам. Но что с нас взять. Варвары — они и есть варвары…

С «сухим законом» связана ещё одна история. В 1986 году наш курс отмечал десятилетие выпуска. И меня назначили ответственным за ресторан. Выбор был крайне неудачен: я в ресторане до этого был только пару раз на чьих-то днях рождения, то есть совершенно не знал ресторанную жизнь. К тому же во всех ресторанах банкетные залы были расписаны на много месяцев вперёд (тогда, кстати, ресторан был единственным публичным местом, где можно было выпить легально, не нарвавшись на привод в милицию). Единственный ресторан, где мне обрадовались, был безалкогольный ресторан «Садко». Поскольку я уже три года был сух как Сахара, то счёл этот вариант вполне приемлемым. Ну, что — курс собрался. Шутки, обнимания. Пошли к столу, где с закуской всё было нормально, а из выпивки были «Буратино» , «Дюшес» и «Тархун». Народ сильно удивился и сначала воспринял это как прикол. Чокнулись по первому тосту «Буратиной», посмеялись — и тут я признался, что спиртного не будет вообще. Меня пытались побить, но не догнали. Самое забавное было потом. Мужики пробовали где-нибудь надыбать водки или на худой конец вина — но не надыбали и принялись пить газировку. Тут у них сработал рефлекс (раз «нолито» и пьётся под тосты, значит, это алкоголь) — и скоро пошла нормальная пьянка, с красными лицами и вопросами «ты меня уважаешь?», хотя ни от кого не пахло.

А напоследок расскажу, как я снова стал употреблять алкоголь. В середине девяностых мой врач велел мне пить каждый вечер пятьдесят грамм водки – не больше, но и не меньше. По правде сказать, я водку не сильно люблю, и потому спросил – а пиво можно? Нет, сказал врач – только водка. Ну, коньяк еще можно. Или спирт, но тогда 25 граммов разведи водой один к одному. И несколько недель я давился, но пил каждый вечер рюмку водки. Не то я её вкус забыл, не то водка была палёной, но скоро я плюнул на советы врача и водку пить перестал. А вот пиво снова начал. Хотя, по правде сказать, пиво хорошее попадается редко. Но об этом – как-нибудь в другой раз.

Резюме

Можно было бы рассказать ещё (да, кстати, и вспоминается всё больше и больше — из давно, казалось бы, забытого). И жена подсказывает детали и истории: а у неё-то опыт хождения по советским магазинам побогаче моего. Но, думаю, достаточно. Не могу называть нынешнее устройство жизни идеальным, но одно нравится несомненно: главным человеком в торговле стал не продавец, а покупатель. То есть, и я в том числе.

Осталась одна только загадка: почему так много людей ностальгирует по жизни в СССР?

Источник.