Гипотеза о ценности опыта
Мой тезис трояк: Во-первых, управляемость видят там, где ее нет. А есть, напротив, нехватка хорошего руководства – дефицит, компенсируемый «ручным управлением». Там, где Россия определена как управляемая злой волей, там она слабоуправляема и с трудом удерживается на пределе стабильности, если не выживания как такового. Во-вторых, проблемой понимания новой России является не столько «природа политического режима», сколько новый политический человек России и его опыт – биографический и политический.
Рассматривать «ценности общества» отдельно от тех, в ком концентрировался этот опыт бесполезно. Еще более бесплодно пытаться игнорировать этого нового человека – причем как раз в момент, когда он занят организацией собственной власти. В-третьих, важным трендом политики был и остается поиск универсальных оснований политики новой России – государства возникшего внезапно, почти впопыхах. Все правительства России, начиная от горбачевского, искали баланс между местным и глобальным. Все они стремились утвердить институты на прочных, универсальных основаниях.
«Скрытые параметры» российской повестки
В России существует явление скрытой повестки, камуфлируемой идеологической повесткой публицистики – обычно никак не связанной с реальными политическими действиями игроков. Многие темы именно поэтому остаются устойчиво необсуждаемыми, под спудом. Тот, кто пролистает газеты 1990-х, удивится, не обнаружив ни обсуждения программ политики, ни ее угроз. В них не обсуждался приобретаемый опыт, не было критики идей, высказываемых разными людьми – зато уничтожающе критиковались сами люди. Не обсуждался реальный уровень влияния олигархов на экономику, реальный демонтаж низовой инфраструктуры гражданского общества в начале 1990-х, технология и последствия вторжения криминальных сил в правоохранительные структуры и бизнес. Десятилетиями реальный политический опыт не находит места для обсуждения.
Нет и обсуждения РФ как нового государства, никогда ранее не существовавшего на этой земле. Новизна России не обсуждается сразу в двух контекстах: как новизна государства русских, созданного на базе демократической европейской концепции права впервые в истории, и как новизна вышедшего в глобальную мировую систему государства, «неуместного» в реальной, то есть модернизированной ялтинской системе.
Россия – новая страна
Россия – новая страна. Впервые идея суверенного российского государства в данных границах была высказана публично двадцать лет назад, летом 1989 года, – и уже летом 1090 года была осуществлена. Российская Федерация состоялась в 1990–91 годах наподобие безответственного физического эксперимента: решение найдено – неясно только, решение какой проблемы? Ясно, что демократия не была этой проблемой. Российская нация – никогда прежде не существовала.
Для России–1991 поэтому была исключена национальная (национально-демократическая) легитимация по модели стран Восточной Европы. Суверенная демократическая Россия не возникла как национальная республика. Это исключалось и ролью страны-продолжателя СССР, и страны-правопреемника: советского стратегического потенциала и советского суверенного долга одновременно. Одно это частное историческое обстоятельство, лишенное нормативного смысла, породило ряд последствий, которые, в конце концов, сложились в российскую систему. Новая Российская Федерация двинулась в большое приключение без ясной цели, зато она начала приобретать некий опыт.
Это был экспромт, осуществляемый опытным путем, людьми, которые были готовы действовать в неопределенной ситуации. Исходные представления этих людей о себе, о необходимой стране политике, их ценности никогда не были подвергнуты критике. Никем не обсуждалось, как структура частной собственности, демократические общественные институты и все прочее будут спроецированы на новое государство колоссальных размеров, причем государство без ясной легитимности.
Приоритет путинской политики
В обсуждении политики Путина и того, что именуют «путинизмом», обычно используются рационалистические либо низменные трактовки. Но приоритетом программы «Покончить с девяностыми!» стало – еще до прихода Путина в Кремль – сохранение конституционной, политической и территориальной идентичности России. Именно так формулировалась целевая программа последнего президентства Ельцина, именно так задача ставилась перед последними для Ельцина выборами 1999–2000 годов.
Этот приоритет Путин наследовал и воспринял в безапелляционной форме. Главный вызов к концу 1990-х годов, исходя из собственного опыта, виделся не в слабой управляемости, а в дефиците консенсуса относительно России. В расколотом обществе ни одно решение не получало поддержки большинства в течение десяти лет.
Это «неконсенсуальность России» выражалась даже в конституциях большинства регионов, содержащих положение о суверенитете, правах на внешнюю политику и иногда даже оборону. Приоритет команды Путина – нормализация единой России. Отсюда мышление Россией как национальным целым, отсюда и слабая восприимчивость, даже недоверие к альтернативам, включая электоральные.
Переформатирование выборов
Выборы в России отличались от стран Европы привычкой избирателя к революционным переменам во всех областях жизни. От выборов избиратели новой России привыкли ждать «электоральной революции», одновременно опасаясь ее последствий для себя лично. Потому что возник спрос на тотальные выборы и тотального массового избирателя. Начиная с 1989 года, все без исключения общенациональные выборы (1989, 1990–91, 1993, 1995–96, 1999–2000) были либо попытками – иногда успешными! – захвата власти, либо противодействия – иногда успешного, иногда нет — такому захвату.
Путин публично, еще до первых его президентских выборов объявил о намерении разорвать цепь электоральных революций, превратив федеральные выборы в рутинный и предсказуемый процесс. В основе его решения было определенное намерение устранить из выборов привкус игры с нулевой суммой, когда «победитель получает всё». Это означало замораживание всех форм популистской политики, включая легальные ее формы.
Боязнь политики масс
Здесь важно отграничить тему от деклараций о «страхе перед вечно опасной массой». Скрытый параметр политики Путина – реальность разрушенной гражданской среды оставленной Девяностыми. Обвалившееся вместе с советской системой и моментально деградировавшее гражданское общество оставило уничтоженный гражданский народ. Здесь можно назвать три индекса: 1) взрывной рост смертности в первой половине 1990-х годов, 2) взрывной же рост числа заключенных после победы демократии (в некоторые годы 1990-х прирост составлял 50–70 процентов в год!) и 3) закрытие и ликвидация большинства (тысяч!) изданий НПО в начале 1990-х годов. Недоверие к новому нелиберальному большинству было законным,
и оно создавало трудность для реализации любой либеральной программы в России. Разве не массы поддерживали коммунистический строй? И разве не те же массы так легкомысленно и некомпетентно его сокрушили (не потребовав и не получив никаких гарантий права и благосостояния для себя?) Подтекстом политики Девяностых стало вытеснение криптототалитарных масс из политики.
Оно настолько входило в либеральный консенсус девяностых, что влияло даже на левые круги. Так сформировалась презумпция: никакая конституционная власть в России не должна более зависеть от актов случайной воли массы граждан. Политика должна – тем или другим способом – ограничивать доступ населения страны к игре со страной до тех пор, пока общество не выработает должный опыт самоограничения. Консенсус единства России становился презумпцией исполнения любой формальной процедуры.
Проблема толпы, или «Анти-Тяньаньмынь»
Антипопулистская политика Путина решала – и решила – задачу отстранения массы населения от нигилистической активности. Скрытое табу Путина звучит примерно так: «Начнешь репрессии – уже не остановишься». Есть прямая связь путинской нерепрессивности с путинским же антипопулизмом (те же линии выражены и в нашем правящем классе). Режим боится толпы именно потому, что не намерен в нее стрелять, как стреляли Хрущев, Горбачев и Ельцин.
Поэтому он «запрещает массы», либо создает субституты масс (типа молодежных движений). Но в основе этого – также определенный политический опыт, опыт позитивный, но критически не проработанный. Я бы назвал это «комплекс анти-Тяньаньмынь» – он производен от печального опыта хрущевских и, особенно, горбачевских расстрелов 1989–91 годов. Не всегда умеющий управлять массой, при каждом ее выходе наружу режим оказывается временно парализован, – это его слабое место.
Лидерство
Что собственно обычно именуют «управляемостью» российской демократии? Неформальность обращения с формально легальными процедурами. Но это и есть свойство лидерской модели, впервые внедренной Горбачевым – сознательно, с целью обойти сопротивление институтов. С первых лет Перестройки Михаила Горбачева моделью организации публичной политики становится лидерская модель. Чем отличается роль российского президента от известной модели лидерства, соединяющей публичность, коммуникативность и привлекательность идей для максимально широкой аудитории?
Ничем. М.Горбачев и Б.Ельцин вводили в политическую жизнь модель лидерства в обход институтов; Путин получил ее на руки уже в состоявшемся виде. Президент в Кремле исполнял полномочия, пока их легитимность обеспечивало его лидерство. Теряя лидерство, он не мог добиться повиновения даже внутри аппарата – подобно Горбачеву в 1989–91 годах и Ельцину в 1997–99 годах. Путин использовал лидерскую модель, дополнив ее механизмами непрерывного – и публичного – испытания доверия.
Он сделал вопрос о доверии к себе как президенту – центральным, постоянным вопросом внутренней политики, и неоднократно выносил его на голосование. Режим который он создавал, должен был стать режимом доверия государству, конституционным магистратурам, а не лицу. Можно назвать это общественным договором о существовании, безопасности и единстве страны.
Доверие к личности далее поэтапно распространялось на команду, и далее – через партию «Единая Россия» – на массовую властвующую среду. Эта среда часто именуется «путинским большинством», поскольку все опросы и выборы подтверждали ее политическое преимущество. Разрыв между властью и ее группой поддержки резко сократился. Лидерская модель сохраняется и в форме тандема, как преимущество политического опыта, доказываемое публично – прежде всего на выборах.
Монополизм опыта
Перед нами весьма креативный механизм. Его приоритет – построение неразрушимой России. Он умеет создавать новые политические реальности, что ценится в новой мировой игре. Не всегда этот механизм правильно программируется. Лидерски программируемая политика – меритократический комплекс – тандем Медведев-Путин правит страной именем опыта. Опыт и является стратегическим преимуществом команды, источником питания правящей среды.
В космической индустрии России есть понятие ЦУП – центр управления полетами. Представим себе «Центр управления политикой» – тоже ЦУП. Путинский «ЦУП» возник, действует, и сегодня идет реальная – жестокая борьба за его программирование. Это не отказ от демократической культуры. Но любой публичной политике предпослан консенсус неразрушения России, в рамках которого должен вестись спор. Никакая политическая теория, которая не ставит в центр вопрос о разрушимости нации – намеренной либо случайной, – не имеет силы для политического класса России.
Его опыт приобретался, и не подвергаясь критическому анализу, накапливался в определенных группах правящего класса – в качестве личного умения, интуиции и импровизированных решений. Таким образом группы-носители политического опыта (в России их часто именуют «элитами» или «политическим классом») его монополизируют. Необсужденный и не подвергаемый критики, опыт остается личным преимуществом и неформальным политическим ресурсом касты, видящей себя «меритократией». Эти монополисты опыта приобретают уникальное преимущество, зато становятся зависимыми от своих неартикулированных и зачастую непубличных знаний. Россия нуждалась в критике политического опыта, но именно его, а не чего-то другого.
Для этого нужно сознаться в своем опыте. Запрет на повторное (само)уничтожение нации – табу на революцию, табу на «перестройку» – важнейший мотив и движущая проблема нашей государственной и политической мысли. Особенность нашего общественного опыта в том, что государство неоднократно было разрушено либо его пытались тотально уничтожить извне. Недопущение чего-то подобного впредь является центральным пунктом русского политического размышления. Долгие годы мы доказывали скорей теорему существования России, чем искали способ хорошего управления ею.
Эта стратегия достигла цели: граждан отучили от популистского самовыражения. Эпоха Медведева – переход к расширению секторов публичной политики. От эксклюзивной «политики опыта» надо переходить к политике, включающей иной опыт – опыт меньшинств. К политике, работающей с малыми группами, претендующими на политическую альтернативу. Это трудная задача, но это, опять же, рациональная задача.
Автор Глеб Павловский
