Главное чувство в России — ненависть

У, город! У каждой двери топтун. Где взяли столько нелюди? Галстук — камуфляж — галстук. Ухо — провод — ухо. Рожа — бляха — рожа. Оккупированный город. Я шел по Петровке вниз от пассажа к бульвару и поймал себя на этом внутреннем монологе. Мне никто ничего не сделал, у меня еще даже и не проверили документы. Могли — бывает, по два раза на день проверяют — но еще не проверили. Был яркий солнечный день, красивый. Я не мог остановиться.

Я попытался подумать о чем-нибудь другом, и это некоторое время получалось, но стоило отвлечься и просто начать смотреть по сторонам, монолог возвращался, и в мозгу опять плыли эти испуганно-агрессивные волны. Если бы я был невидимым и неуязвимым, стал бы я стрелять по этим серым, черным, в штатском, в камуфляже? Ну вот просто подойти и хлопнуть? В лоб — вот этого, с оплывшей рожей? Невинный человек? Может невинный человек ходить, скажем, в форме СС? А в форме гаишника? А мента? Ну будь у него хоть капля нравственного чувства, он бы скинул с себя эту мерзость, она бы ему кожу жгла.

Значит, нет. Можно быть невинным ментом, я вас спрашиваю? Смеетесь? Я понял, что вернулся в юность. Тогда, в советское время, люди на улице были такие, что каждый третий в форме. Какой-нибудь форме, с теми погонами, с этими или уж на худой конец с повязкой народного дружинника.

А если в штатском, то как-то — по дипломату и норковой шапке — тоже чувствовалось, что член партии. И я от школы до аспирантуры все время ожидал, как кто-нибудь из них — из всех этих — начнет что-то против меня делать. «Документы!» — «Иди на хер!» — «Документы, сказал!» Иногда начинали — я их более или менее напряженно рассматривал, они чувствовали неприязнь. Потом это прошло лет на двадцать.

Теперь вернулось. Молодость возвращается по-разному. В Москве много сумасшедших. Идет по бульвару, говорит, говорит. Или в метро на станции. Вы никогда не прислушивались? Попробуйте — интересно. Я прислушивался и узнавал — тот же свой внутренний монолог с разными вариациями, иногда матом, иногда просто так. То же постоянное ожидание агрессии и попытки отовраться, что не по адресу, и ненависть в ответ, иногда испуганная, иногда уже нет.

В других странах этого не слышно. В Европе же много шатаешься по улицам — дела быстро кончаются, а домой идти некуда. В Риме и Лондоне их чего-то вообще нет, в Париже есть сумасшедшие и в Берлине, тоже ходят, руками размахивают, но как-то по-другому, будто по мобильнику через hands free говорят. Объяснить пытаются, что-то доказать — игры одиночества.

А вот этого четкого московского говорка испуганной ненависти нет — ни голос не трясется, ни руки. Нет культуры ненависти. Интересно, английская или французская блогосфера — она такая же, как русская? Настолько же агрессивно-испуганная? «Откуда в Cовете Федерации может взяться ЧЕСТНЫЙ человек??? Уроды, вор на воре и вором погоняет!» «Надоели эти марши несогласных! От них погромы одни.

Хочется призвать милицию заняться делом, и желательно не дубиналом, а огнестрельным». «Лиса лису не загрызет. Такие, как Батурина, должны сидеть рядом с Ходорковским!» «Вся либеральная мразь уводит людей на неверный путь, и не важно, что они при этом говорят». «Очень понравилось, как Латынину корчит». «Гореть тебе в аду, Билл Гейтс! Я не хочу никаких обновлений!!!» Я вот это даже не выбирал толком — просто ткнул в блоги по темам за день.

Как, что называется, изменился мир! Как изменились сумасшедшие! Образованные, современные, компьютеризованные, с выходом в интернет — гордость берет. И как их много! Интернет — город письменной речи. Стены — страницы с текстами, и на каждой половина записей: «У-у-у! Ненавижу-у-у!» Всю жизнь думаю над проблемой качества. Как получается, что вдруг — и шедевр? Причем так бывает, что человек, скажем, божественно паяет радиоприемники, но рядом их больше уже никто не паяет, а все покупают готовые, да и вообще уже встроенные в будильники или телефоны, так что их не только не спаяешь, но даже и не найдешь.

Тогда у него не получается шедевра. Как бы он ни паял, все равно оказывается, что это дело пустое. Или, скажем, он пейзажи рисует, а кругом все уже давно инсталляции делают и перформансы — тоже никакого шедевра не получается. Чтобы был шедевр, нужно массовое производство и потребление того же самого, но среднего качества. Скажем, русская литература XIX века основана на том, что была масса толстых литературных журналов с кучей всяких текстов, и эти тексты массово потреблялись — если у человека было образование, он читал журнал.

А во-вторых, нужна какая-то задача, которая позволяет само наличие массового производства не замечать. Когда все паяли радиоприемники, радио было главным орудием коммунизма. Скажем, был в XIX веке массовый рынок литературы, но при этом почему-то считалось, что пишут и читают это не для денег и развлечения, а чтобы перестроить мироздание. И это распространенная была почему-то мысль.

Или есть массовый рынок производства алтарных образов — в каждой церкви нужно, и куча художников, и заказов полно — серьезный рынок. Но все почему-то думали, что цель этого производства — что-то почувствовать и понять про Бога, увидеть его, стать к нему ближе. Сейчас уникальный момент.

У нас есть массовое производство ненависти. Это не вполне рынок, потому что не совсем понятно, кто за это платит, но производство массовое. И, кроме того, мы пребываем в уверенности, что эта ненависть не просто так, а позволяет как-то радикально улучшить мир.

Ну правда. Вот если посадить и Батурину, и Ходорковского, и весь Совет Федерации, извести Билла Гейтса, чтобы Vista изменила своей женственной природе и перестала помесячно обновляться, закорчить Латынину до смерти, расстрелять марши несогласных с одной стороны и повзрывать автобусы с ОМОНом с другой, извести либеральную мразь и кровавый режим и т. д. и т. п., то мир станет как-то чище, лучше и нравственней.

Это означает, что возникли все предпосылки для создания шедевра ненависти. Чего-то такого, что выстрелит из нашего времени и останется в веках.

Автор Григорий Ревзин