Правящая элита формировала имидж крутых, суровых и бескомпромиссных парней с начала 2000-х и к настоящему моменту преуспела уже настолько, что публика уже почти не осознает, какие могучие фобии скрыты за этим имиджем. Нейтрализация противников стала в каком-то смысле основой всей политики путинского правления. Мудро начав со средств массовой информации – разгром НТВ и ТВ-6, жесткий госконтроль за главными каналами, – новая силовая элита перешла к подчинению бизнеса, начало которому положило дело ЮКОСа, а также к устранению возможной оппозиции в исполнительной власти – отмена губернаторских выборов, ослабление Совета федерации.
После этого оставалась только законодательная власть (судебная не в счет), но этот вопрос был закрыт с изменением избирательного законодательства под «Единую Россию», которая стала партией-гегемоном. Во внешней политике столь сокрушительных успехов добиться не удалось, но тенденции были те же. «Холодный мир», который установился у России в отношениях с Западом, на практике означает, что Кремль и Смоленская площадь не связаны никакими обязательствами перед американскими и европейскими партнерами. В союзы с другими игроками Россия за это время не вступила («газовая ОПЕК» и кокетничанье с Венесуэлой – это все-таки несерьезно).
И даже постоянные скандалы с постсоветскими республиками, которые и составили основу нашей внешней политики в 2000-е годы, по сути, происходили из-за попыток Москвы вновь сделать теперь уже независимые республики бывшего СССР своими сателлитами. Российская публика, вспомнившая об имперском величии на волне нефтяного благополучия, эту политику одобрила. Тефлоновый рейтинг Путина помимо нефтедолларов основан как раз на его образе силовика, который способен защитить свои (читай: национальные) интересы в любой ситуации. Как следствие, на данный момент жесткая реакция – первое, чего ожидают от российских властей по любому поводу, будь то выступление публики, экономический спор, внутренний конфликт в соседнем государстве («зона приоритетных интересов России») или любое заявление Госдепа США, не считая поздравления с Новым годом. Однако в основе этой суровости просматривается не внутренняя сила, а затаенные страхи.
Стремление российских властей не оставить никаких, даже гипотетических противников стало особенно четко видно во времена «цветных революций», когда клоунам-нацболам давались серьезные сроки, МИД РФ изгонял из регионов культуртрегеров Британского совета (запрещенного также в Иране и Мьянме), а Аркадий Мамонтов разоблачал шпионские камни-передатчики и тюрьмы ЦРУ в Житомире. Это была не взвешенная реакция, это была истерика. Кремлевскую нервозность можно наблюдать и во множестве других случаев. Взять хотя бы гонения на СПС и Касьянова – ни партия, ни экс-премьер не смогли бы набрать на выборах больше 1–2%, однако СПС все равно упразднили, а Касьянову не дают даже провести нормального собрания своих сторонников.
В собраниях вообще главная проблема: протесты автомобилистов во Владивостоке подвигли на публичное выступление серого кардинала Игоря Сечина, а также привели к приостановке сокращений во внутренних войсках. А ведь можно еще вспомнить монетизацию, когда заметные, но не грандиозные по масштабам выступления пенсионеров обратили вспять ход размашистой правительственной реформы. Российская власть, при всей своей брутальности, испытывает глубокую внутреннюю неуверенность в своем положении. Корни этой психологической травмы уходят в 1990-е годы, когда большинство представителей нынешней элиты начинали свою карьеру. Это было время реальных перемен, реальных реформ и реальной политики; их качество – отдельный вопрос, но они были. Проиграть в эти годы было так же легко, как возвыситься: недаром Путин в 1997 году был вынужден помогать своему шефу Собчаку бежать в Европу от обвинений в коррупции.
«Цветные революции» только подбавили масла в огонь, показав, как обращаются в пыль планы власть предержащих. Любой политик может потерять свое место, и, тем не менее, нынешнее руководство России страшно этого боится. Кремль потратил все 2000-е годы на то, чтобы сделать политику предсказуемой: не зря «стабильность» стала главным идеологическим фетишем.
Результат впечатляет, однако некоторые факторы можно нейтрализовать, но не упразднить – и прежде всего это касается общества в целом. Страх перед инициативой снизу остается болевой точкой российского начальства, именно из-за него Кремль, с одной стороны, так сурово обходится с нацболами, «несогласными» и теперь с автомобилистами, а с другой – принял общественный договор, по которому власть и общество оставляют друг друга в покое.
Проблема здесь в том, что историю нельзя остановить. Гони ее в дверь, она влезет в окно, как сейчас, с совершенно незапланированным кризисом, который не устраняется изменением Конституции, заявлением МИДа или прокурорской проверкой. С кризисом в российскую жизнь возвращаются, казалось бы, давно искорененная общественная активность и потребность в переменах с реформами. Как себя в этой ситуации поведут застарелые фобии начальства, не знает никто, включая, кажется, самих обитателей Кремля.
